Черчилль: в кругу друзей и врагов - страница 30

Черчилль не обиделся, хотя и не воспользовался предложенными рекомендациями.

В конце июля 1946 года, когда Шоу отмечал свой девяностолетний юбилей, Черчилль направил ему поздравление. В ответ известный драматург написал, что политик «никогда не был настоящим тори». Что он представляет собой «феномен», который состоит из «значительной щепотки писателя, художника и солдатской подготовки»[207]. Черчилль пообещал сохранить это письмо в своем «постоянно увеличивающемся» архиве. Он снова отметил их с Шоу различия в отношении к коммунизму. Политик признался, что с удовольствием прочел философское эссе Мориса Метерлинка (1862–1949) «Жизнь пчел», написанное в 1901 году. «По крайней мере, пчелы следуют монархическим принципам», – резюмировал он. И добавил: «К черту все неподвижные идеалы о построении человеческого общества. Главное – это поведение индивидуумов в бесконечно меняющейся и, надеюсь, в целом улучшающейся атмосфере и внешней среде». Правда, насколько улучшалась внешняя среда, в 1946-м сказать было трудно. Уже прошел год, как США использовали ядерное оружие. «Как вы думаете, – спросил Черчилль пожилого драматурга, – не означает ли появление атомной бомбы, что Создатель Вселенной устал писать нескончаемый сценарий?»[208]. Но мог ли Шоу ответить на этот вопрос?

На закате жизни Шоу, к тому времени уже прекративший писать статьи, по просьбе главного редактора Sunday Dispatch Чарльза Ида (1903–1964) все-таки подготовил небольшое эссе о своем современнике. В этом очерке он назвал Черчилля «самым восхитительно талантливым министром». Он признал его удивительные способности, но указал также и на ограничения: Черчилль слишком своеволен и свободолюбив, чтобы стать верным апологетом партийной системы. Шоу считал, что его постоянный оппонент смог бы реализовать себя гораздо полнее на посту мэра какого-нибудь «провинциального городка», где нет столь сильного гнета партийной дисциплины. И вообще, хотя Черчилль и посвятил свою жизнь политике, истинным его призванием является военное дело и литературная деятельность[209].

Черчилль в долгу не остался. Он не только обсуждал с Шоу литературу и дальнейшее развитие человечества, но и коснулся его личности в своем творчестве. В 1929 году в августовском номере Nash’s Magazine была опубликована статья под длинным названием: «Бернард Шоу: святой, мудрец и клоун, уважаемый, глубокий и неугомонный». Эта статья дважды переиздавалась: в одном из апрельских номеров Sunday Chronicle в 1930 году и в сентябрьском номере Cosmopolitan на следующий год. В 1937 году была подготовлена новая версия очерка об известном драматурге, которая появилась в одном из сентябрьских номеров Sunday Chronicle.

Какой же образ Шоу Черчилль решил оставить потомкам? В его представлении Шоу как литератор занял место, «пустовавшее после Уайльда». Это был писатель с «более гибким мышлением, автор крепко построенных диалогов, задевающий более сложные темы в ходе плотно сбитых сюжетов, с более глубоким и более естественным пониманием мира». Главным же нововведением Шоу в драматургии стало использование в качестве основы для произведений не «взаимодействия персонажей или персонажа и обстоятельств», а «игры аргументов». «Его герои – за небольшим исключением – существовали ради реплик, а не для движения по сцене», – отмечал Черчилль[210]. Если говорить о социальном образе Шоу, то Черчилль считал его противником «искусственной морали», «ручного конформизма аристократии» и всего того, что «у Киплинга названо „разъевшей душой вещей“». «Когда Шоу наконец встал на ноги, то явился провозвестником бунта, разрушителем установившихся норм, веселым, вредным, буйным[211] озорником, который задавал Сфинксу самые неудобные вопросы»[212].

Последняя характеристика Шоу интересна не только тем, что соотносится с самим Черчиллем. Бунтарство известного ирландца противопоставлено глубоко укоренившемуся британскому качеству, одному из столпов британского истеблишмента – претенциозности. «Вес и положение в британском обществе скорее зависят от манер, нежели от характера поведения», – объясняет немецкий писатель Эмиль Людвиг (1881–1948). Манеры являются «неписаным кодексом», они «компенсируют отсутствие ума, денег, знатности и скрывают немало безнравственных поступков, делая их невидимыми». Им придают в Британии «слишком большое значение». Отсюда знаменитые «ханжество и лицемерие, без которых немыслимо понимание английского характера»