Вторая мировая война спасла его от важного, но малозначащего положения в британской политике XX века, которое он бы иначе занял. Он и в самом деле был «ложкой к обеду». Он не проснулся наутро другим человеком, просто теперь в расчет брались упорство, решительность и находчивость. Это было в его основе. Конечно, наряду с достижениями и триумфами были и ошибки и просчеты, но, если о ком бы то ни было в Британии можно было сказать, что он «выиграл войну», Черчилль был именно таким человеком. Тем не менее, хотя он не рассуждал бесконечно, как Толстой, на тему хрупкости человека, предполагаемо обладающего верховной властью, он был тревожаще осведомлен о тех великих силах, которые вихрем неслись вокруг него во время войны.
«Власть», обозреваемая с вершины, представляла из себя головоломную и бесконечно изменчивую комбинацию военной, технологической, психологической и экономической мощи. Он сплавил ’’Британскую мощь», может быть, до максимально возможной степени, для того, чтобы выжить и затем принять участие в истории. Спустя полвека это представление казалось бы замечательным, если бы оно не развалилось.
Возможно, если бы в 1945 году Черчилль вернулся на пост премьер-министра, он мог бы оказаться способным уменьшить или отвести некоторые из тех напряжений, которые сконцентрировались на Британии в послевоенном мире. Например, он мог немедленно оказать полезное влияние на сделку, заключенную на Потсдамской конференции — заключенную после того, как он покинул службу. Его политика в Индии и Пакистане и Палестине могла существенно различаться, по крайней мере, изначально. Тем не менее непохоже, что он сумел бы сделать то, что он говорил, никогда не сделает — председательствовать при развале Британской империи[111]. Его отношение к зоне Суэцкого канала во время его второго правления наводило на мысль, что он продемонстрирует «реализм», когда дело дойдет до этого. Когда из словосочетания «Содружество Наций» было выброшено слово «Британское», Черчилль с сожалением уступил. Даже в этом случае кончина Британской империи была настолько же гаванью меланхолии, насколько и морем веры. Это было болезненно, и это было трагедией. Его собственная потеря власти переплелась с национальной.
Во время своего второго правления он, хотя и неохотно и не без попыток вернуть старую славу, стал отдавать себе отчет в том, что Британия пришла в упадок, или что, по крайней мере, пришла в упадок его концепция роли Британии в мире. Его герой, Джон Черчилль, добился герцогства, и то же мог сделать и сам Уинстон, если бы он был расположен его принять. Тот факт, что он его не принял, был, возможно, показателем того, что вопреки романтическому расположению себя в истории, он также обладал пронзительной осведомленностью, что лучше уж он будет «продолжен» в исторических книгах будущего как Сэр Уинстон Черчилль, чем как Герцог Дуврский или Лондонский[112]. Помимо всего прочего, это место было неизгладимым образом обеспечено той ролью, которую он сыграл в 1940 году, даже когда будут сделаны все причитающиеся скидки на мифы, разросшиеся вокруг него[113]. Он всю жизнь получал удовольствие от власти, но, по-видимому, никогда не получил его в полной мере. Война переменила все. Те, кто подозревал, что в нем таится стремление быть диктатором, оказались неправы, но были неправы также и те, кто считал, что даже свободные люди смогут выжить без привкуса твердого правительства[114]. Это было положение «над партиями» (несмотря на его обязательную партийную верность) почти без параллели в современной британской политической истории. К тому же, наследие его было слишком расплывчатым и все более сложным для того, чтобы легко отождествлять его с какой-либо группой или партией[115]. Он был «забавой», которую никто не мог повторить. В 1955 году, в момент отставки, он мог с удовольствием оглянуться на ту половину века, в которой, несмотря на неизбежные конфликты политики, он сыграл немалую роль в укреплении национального согласия, сцементированного, как он полагал, глубоким и самодостаточным чувством «английскости»
