Память у народа, всё равно, что корень у дерева — обрежешь, и станет дерево простым бревном, хоть лодку строй, хоть стену клади, но цвести, плодоносить, рощей великой стать дерево больше не сможет. И народ, если памяти лишить, станет подкаблучным слугой, ремесленным, торговым, служивым, любым, но никогда не сможет уже ни построить своих городов, ни сложить свои песни, ни создать своё государство, ни переселиться в лучшие места, ни заявить гордо: «Я — свободный». Потому что он себя не помнит, не знает, кто он, почему он вместе живёт и зачем.
Рассказывал отец мой князь Годин, как пытались уничтожить Летопись во время его молодости и во времена моего деда Рекуна.
Поэтому и почитаю таким важным труд, который взял на себя твой отец Буривой-Родомысл — переписать, размножить Летопись, устроить училища отдельные, где бы изучали и хранили эти знания.
Но улик, чтобы предъявить пойманному саксу, очевидных для соседей из Магдебурга и других — нет. Если начнут городить гильдмастеры, мол, нашего купца ни за что, ни про что казнили, со свету белого извели без повода-причины, какая с вами дикарями торговля. За ними поднимут голос их священники. Начнут лить свои отравленные речи во все уши. За ними начнут подниматься, бряцая оружием саксонские герцоги и маркграфы, «кто, мол на нас!». У каждого их них своя в том выгода.
И даже великие и мудрые свои же славные князья усомнятся — КТО правду говорит? А немцы могут это устроить, ведь это тоже соревнование — чья возьмёт, кто правее, того и права. А слухи туда дойдут.
А нам нужен мир и торговля. Подольше. Лет пять хотя бы. Твердыня вокруг Белой Вежи недостроена. Как достроиться, будет труднее предъявлять любые права на беловежские земли. А желающих предъявлять свои права, как ты и сказал, великое множество. Стрыйдовг о том же предупреждает. И днесь приходил, о короле германском Генрихе говорил, мол, сам король малолетен, а его могучие опекуны-радетели делают, что хотят, опасность всем и нам представляют.
Наши люди понимают, что этот Рихард лазил. Все знают и тебя, и следопытов, вы — да ошиблись! — улыбнулся князь.
— Простить его нельзя. В глазах своих людей также справедливость нельзя нарушать. А очевидную причину осуждения для Магдебурга надо создать. Осудить и наказать. — Любомир посмотрел на Вершко.
Умён князь. Удовлетворённо старшине это сознавать. Радостно с этим человеком жить.
— Я его на Божий суд вызову… когда поправиться.
— За что?
— …За то, что он вор и пёсья морда — улыбнулся Вершко.
— …За то, что… Если он убежит, и пропадёт — все поймут, что это мы его догнали. Если он просто убежит — бояре на тебя обидятся. А чтобы он просто убежал — есть нам резон? — не вижу…
— Может он тебя, княже, чем оскорбил?
— Да, он меня вообще-то оскорбил, мой дом обшарил… надо догадаться.
— Может ещё что?
— Плюнул на сапог?
— А дать ему ещё одну возможность украсть, что он хотел! — Вершко встал.
— … и поймать его за руку? — Хитро!
— А если что пойдёт не так — я вызову его… за личное оскорбление.
— Он крепкий, очень опасный, вижу… Ты справишься?
— Я к этому делу ближе всех — мне и надо вызывать.
— Если не считать меня!
— Любомир Годинович! Его собаку удавить мало, а не князю с ним биться!
Любомир наморщился, помолчал:
— …А что, если в поединке его не порешить, а отпустить?
— Как это?!
— А так — помиловать… Если только в поединке он тебя… зауважает. Это трудное дело, но возможное.
— Любомир Годинович! Он пёс смердящий! Как он может послужить?
— Расскажет, кто его послал… А может и ещё что…
— …?
— …!
— Я буду биться с ним, повод найду. — твёрдо заявил Вершко и подбородок приподнял.
После важного разговора с князем Вершко призадумался было, потёр лоб рукой, сказал: «У-ух!». А потом решил, что уж по одному-то делу особенно думать нечего. Пошёл искать Гордея. Обнаружил того в конюшнях — неспешно коня своего чистил.
— Здорово, Гордей!
— Здорово, Вершислав!
— Что-то ты около моей жены ходить зачастил…
— Коло Радуницы что ль?.. А мне-то что до неё — она же за тебя пошла, не за меня… Мне ж она отказала. Я и не гляжу на неё.
— Вот и не гляди!
— А я и не гляжу.
— И близко не ходи!
