Я завязал шнурок и снова поднялся в номер. Лег на койку.
Кто-то украл фотоаппарат. И спрятал. Но какой же вор будет так нелепо прятать украденную вещь? Взял — и уноси подальше. Помешали? Чепуха. Если уж ты вынес фотоаппарат из номера и спустился на второй этаж, то самое правдоподобное: притвориться, что аппарат твой.
Я лег поудобнее и стал думать дальше. А если кто-то хотел убедить меня в том, что совершена кража? Я должен был обнаружить пропажу фотоаппарата. И только. Мне просто повезло. Здорово повезло. Но опять — почему аппарат спрятан в досках? Сегодня воскресенье. Завтра могут прийти рабочие. Ладно. Пока остановимся на гипотезе: вор не был вором. А зачем эта инсценировка? Кто-то написал анонимное письмо, чтобы отвлечь наше внимание. Тут все ясно. Но при чем тут я, московский студент, посторонний человек?
“Кто-то сомневается в том, что я студент”, — подумал я. Зачем кража? Чтобы проверить, как я буду реагировать. А как я могу реагировать? Очень просто: либо подниму шум, либо не подниму шума. Если студент — подниму. Но если я очень молодой (моя внешность могла обмануть кого угодно) и неопытный работник следственных органов, то могу сделать ошибку. Не захочу привлекать к себе внимание. Так? Так. Это была моя первая мысль, когда я обнаружил кражу. Но странный способ проверки. Какой-то примитивный. Надо выяснить, должны ли прийти завтра рабочие. Если нет, кому об этом может быть известно.
Ладно. Иду вниз и делаю заявление о пропаже.
И тут меня осенило. Фотоаппарат лежит за досками. Я этого не знаю. Если я заглотну наживку, что предпримет он? Ведь эту проверку он устраивал не из простого любопытства, он понимает, что рано или поздно должен попасть в поле нашего зрения. Самая пассивная реакция: будет опасаться меня, а не всего мира. Второе — скроется. Но я его хорошо знаю, а круг таких людей ограничен. И Валдманис будет настороже. Третье. Если я, по его предположениям, на верном пути и стал опасен, он может попытаться убрать меня. Хм, новое убийство — новые улики. Такой вариант мог быть ему полезен только в одном случае: если все удастся обставить так, что подозрение падет на кого-то другого. Тогда и убийство Ищенко будет приписано не ему. С другой стороны, он, может быть, думает, что я уже знаю: он — это он. Он считает, что чем-то выдал себя. Тогда он может пойти на все, предполагая, что я еще не поделился ни с кем своими подозрениями, — ведь он на свободе, — а хочу прежде окончательно во всем убедиться. “Это, в общем, нереально, — прикидывает он. — Но это единственный шанс”. Для него что одно убийство, что два: “вышка” обеспечена. Да еще старые “грехи”. Тут мне стало на момент страшно. Не за себя. Нет. По улицам городка ходил человек, готовый убить в любую минуту. Но если я раскроюсь, у меня есть шанс ускорить расследование. Так не стать ли мне приманкой? Козленком, которого привязали к дереву? Козленком — и одновременно охотником. Вызвать огонь на себя и засечь противника. Так? Только не спешить. Обдумать все по порядку. “Законсервируйся, как болгарские помидорчики, — сказал мне на прощанье начальник отдела Шимкус. — Расшифровка “в крайнем случае”. Может быть, это тот самый случай? Чем я рискую? Ничем.
Почти ничем.
Потому что, если у него есть пистолет или обрез, он может стрелять вечером в спину. Вряд ли он пойдет на это. Но если пойдет, моим товарищам придется начинать все сначала. Я не имею права рисковать в одиночку. Значит, опять-таки не обойтись без Валдманиса. “Если я ошибся, мне не дадут прохода в комитете”, — машинально подумал я. Впрочем, Шимкус всегда говорил: “Не бойтесь ошибаться, не ошибаются бездельники. Умейте исправлять ошибки”. Так или иначе, сейчас Кентавр находится в “состоянии покоя”, говоря языком физики. “Открыв” во мне работника КГБ, он должен будет прореагировать на это открытие. А я должен буду уловить его реакцию. Просто, как в задачнике. “Мне придется быть чем-то вроде сейсмографа, — подумал я. — Или мишенью”.
Я принял решение. Потушил в пепельнице окурок и встал с койки. Вышел в коридор.
В коридоре было пусто.
