- Я вам не помешал?
- Помешал, помешал! - живо откликнулся он и с облегчением отложил кисть.
- Тогда позвольте...
- Позволил, уже позволил.
- Спросить, я имел в виду...
- И я ничего другого.
- Учтите, я профан. То есть, простите...
- Я вам охотно верю. Иначе бы вы сразу увидели, что и я профан.
Его неоправданная, на мой взгляд, гордость обидела меня. Но я сдержался.
- Что же вы молчите? - напал он. - Или вам яе нравится?
Он мне показался ясным: не из тех, кому можно сказать что думаешь.
- Нет, что вы. Прекрасный вид.
- Вид!.. - Он пренебрежительно поджал губы.
- Я ведь предупредил, что я профан... Вид и пейзаж - есть разница?
- Принципиальная! - тут же клюнул он. - Вид - это то, что и вы увидите. Пейзаж - это то, что увидел я. Вид, собственно, - и он взглянул на картину и вздохнул, - не может быть написан никогда...
- То есть?..
- И никем, - уточнил он гордо. - Кто написал снежные горы? Или лес?
- Шишкин, - сказал я не раздумывая.
- Ну, знаете ли... - Всем своим видом он дал понять...
- Гор я и впрямь удачных не вспоминаю, - чуть поправил я свое положение.
- Вот видите! Разве можно написать то, что равно себе, - в том же значении? Кто нарисовал пустыню? Море?
- Айвазовский, - естественно, сказал я.
- Ну знаете ли! - Он был возмущен. - Скажите:
Тернер, - я и то поспорю.
- Ну Тернер-то чем плох? - с апломбом сказал я, не уверенный, что не путаю его с Тенирсом. "Вы имеете в виду старшего или младшего?" - хотел блеснуть я, но, к счастью, удержался... - А Левитан, Васильев?.. Разве им не удавался лес?
- Я не такой уж поклонник Левитана... Цвет, знаете ли...-Он осторожно покосился на собственный холст.- Тучи, - сказал он задумчиво.
Я посмотрел в небо: оно было ясным.
- Тучи им удавались, Поле, а не лес. Поле - это уже море. Чистое небо им не удавалось. - Он повторил мой взгляд в небо. - А тучи, блики, отражения... Оправданный абстракционизм. - Он поджал губы. Самовыражение... - Похоже, он презирал "самовыражение"... - Нет, вида никто не написал! То, что им удавалось в какой-то степени, есть не вид, а состояние.
- Импрессионизм? - проявил я догадливость.
- Если хотите. Преддверия, предчувствия... Пред-верие в лучшем случае. Но они считали себя объективными, то есть это мы их считаем реалистами... То есть я хочу сказать, что они всегда оправдывались. Оправдывались, что так бывает, оправдывались реальностью опыта, пусть самой мимолетной. Их всех побеждала фотография, и они с нею боролись.
- Ну, качественную разницу между живописью и фотографией и я знаю, несколько обиделся я.
- Знаете? Ну-ну... А я и не ругал фотографию. Это вам показалось. У фотографии заслуга перед живописью первостепенная!
- Какая же? - спросил я, как бы снисходя к его ортодоксальности.
- Прямая. Она обозначила, чем живописи заниматься не следует. Раз этого же можно достичь механически, аппаратом. Именно она породила импрессионистов.
- От противного? - догадался я.
- От очень противного. Фазан - отдельно, сазан - отдельно, как говорил один замечательный грузинский художник, Сезанн - отдельно... - И облачко восхищения и скорби подернуло его чело.
- Что же нам породило кино? - усмехнулся я.
- А это уж не моя компетенция. Может, следовало бы прекратить писать романы, а?
- Ну романы-то тут при чем?
- Вам виднее. Я хотел сказать, что пейзажист лишь индивидуализирует вид. Он не способен его отразить, он способен лишь отразиться в нем. Вид и индивид - один корень?
- Нет, - ответил я, в твердость свою вкладывая и Шишкина, и Тенирса, и фотографию.
- А подходит... Я имел не только это в виду... Видите, опять вид?.. Пейзажист индивидуализирует вид не в том только смысле, что вносит свое видение и свою индивидуальность... а в том, что и сам вид, зафиксированный в пейзаже, должен или вынужден стать частным по отношению к самому же себе, замереть поневоле, приобрести выражение: освещение, ветер, прочие метеоусловия... Хм, - удивился он, - вот поворот! Ровно наоборот - в портрете. В портрете - писать состояние модели ровно по вкусу Шишкину. Нелепо было бы писать портрет взбешенного, или рыдающего, или хохочущего человека.
