"А искусство?" - хотел было сказать я.
- А что искусство... - махнул он рукой. - И его не сотворил человек. Хотя это и единственно допустимая натяжка для называния его творцом или создателем хотя бы с маленькой буквы. И что оно доказывает? Что наивысшее создание рук человеческих почти не потребило материи. Что там потрачено-то на холст, краску, бумагу и чернила? На это природы хватит с избытком. На порождение еще одной природы...
Грозен был Павел Петрович и красив. Будто на горе стоял.
- И вы знаете - что? Знаете ли вы - что? Что на творчество никакого не требуется даже и времени? Человек его не знает, когда создает... Когда любит... - Он вздохнул. - Перед смертью он обнаружит, что все остальное время он разрушал, то есть потреблял, то есть сам разрушался, вот и умер. Время! - взвыл он. - Кто ты? Может, ты - человек? Может, человек - это личинка такая, тля, моль пейзажа... личинка времени, куколка смерти?.. Как фараонов бинтовали? Не так ли, что они, как куколки, лежат? Пирамиды памятники смерти... все попытки обессмертить, вынести за скобки времени окажутся памятниками смерти. Страх - уже культ. Здесь все меня, видите ли, переживет, "все, даже ветхие скворешни...". Мы снисходительны к пейзажу, но лишь к такому, что смертей с нами, - вскорости и скворешня рассыплется, нас догоняя.... Что нам не нравится - так это черви... Черви, господи, черви, господи, черви... - забормотал он. - Начинается... - мрачно сказал он.
- Что - начинается?
- Время, его мать! Водка кончается - оно начинается. Они перетекают. Там нет зазора. Это одна вещь. Время тоже течет. Язык, он все скажет. Пора вскрыть этот могильник...
Беззвучно и сильно прорвалась сквозь тучу луна каким-то прокисшим ломтем. Взор Павла Петровича вспыхнул ей навстречу сходным светом. Он был столь неожиданно весь пьян, как мертв. Последним, героическим усилием вытряхнулся он из своей летаргии, судорога пробежала по всему телу, сочленяя разрозненные, расплавленные и сплывшиеся части.
- Пошли! - решительно сказал он и, словно под ним люк открылся, стал спускаться.
Крутые ступеньки, оказывается, перед ним были и вели в толщу стены. Вот уже одна голова осталась над, еще раз освещенная выдыхающейся луной; голова обернулась ко мне, общим контуром напоминая... черный мяч валялся, заброшенный, на верху стены, голова Крестителя все никак не скатывалась с блюда... голова звала за собой, и не было сил стронуться с места, не было сил не следовать за ним... В последний раз взглянул я окрест - одесную навечно спал монастырь, ошуюю дотлевал, объятый жизнью, город будущего, стекло и бетон, последняя головешка всемирного костра... Еще раз прыснула луна, и, угрожающе шевельнувшись, как ожившие мертвяки, пододвинулись монастырские строения... В последний раз повертел я оставшейся на воздухе головой и провалился в подземелье, сверкнула надо мной последняя звезда, словно это она упала...
- Осторожнее! - ласково прозвучал Павел Петрович. - Подайте руку... Да вот же рука! - Рука оказалась неожиданно живой, сильной и теплой. - Вот так. Сейчас придем.
Все уверенней двигались мы в этой катакомбе, что-то даже жизнеутверждающее, оптимистическое объявилось в нашем продвижении, будто впереди мог оказаться свет...
- Ну что такого неприятного в черве? - напутствовал меня голос, снова звучавший уверенно и трезво. - Паук чем не хорош? А не нравится человеку, неэстетичным кажется, особенно некрасиво ему именно то, что его переживет. Переживет даже не личность, а самого человека переживет, сам вид его переживет... вот он и морщится от напоминания: бурьян, пустошь, тараканы, мухи... Они ему опять и опять: тебя не будет, тебя не будет!.. Тьфу, заладили...
Тут я наткнулся на Павла Петровича, потому что тот, в свою очередь, уперся. Это был тупик. И темно же было! Я поднес растопыренную ладонь к глазам - и не видел.
- Пришли! - даже голос его повеселел. "Кончать он, что ли, меня будет?" - столь же весело подумал я и потрогал заодно свой бесполезный глаз. Самостоятельной жизнью дернулись под рукой реснички: я совсем не испугался, но нежность к своему замкнутому, самостоятельному существованию сладострастной волной пробежала по спине... Павел Петрович пнул в преграду, и она отозвалась радостно и гулко.
