Чем стало для него, слепого, ощутимое, "выпуклое" слово? Быть может, тропой в полузабытый светлый мир детства, который так внезапно разрушила тьма? Или дорогой в будущее – из ночи в день, из одиночества к людям?
Ночью, когда школа затихала, Ерошенко брал с собой толстый том и, водя под одеялом пальцем по точкам, читал вслух. Обычно его слушали до десятка ребят. Они торопили, переспрашивали, требовали все новых и новых рассказов, а книги из школьной библиотеки были уже все прочитаны. Тогда мальчик понемногу стал сочинять – то сказку продолжит, а то и новую выдумает. По просьбе товарищей ему вновь и вновь приходилось рассказывать свою придуманную сказку, тогда Ерошенко стал записывать свои сочинения.
В школе никто и не думал поддерживать одаренных детей. Здесь учили другому – делать щетки, плести корзины. И хотя Ерошенко со временем обучился этому ремеслу, душа его тянулась к другому – к литературе и к музыке. Обладая хорошим слухом и голосом, он учился играть на скрипке и гитаре, посвящая этому большую часть своего свободного времени. Мальчик также пел в школьном хоре и даже в виде исключения посещал занятия по классу рояля (игре на этом инструменте здесь учили только девочек).
Перед окончанием школы в оркестре слепых детей Ерошенко играл первую скрипку, и учителя прочили ему карьеру музыканта.
В 1907 году, сдав выпускные экзамены, Василий Ерошенко вступил в самостоятельную жизнь.
В Обуховке
Высокий, русые волосы до плеч, в белой вышитой рубахе, за спиной гитара, в руке скрипка – таким предстал перед родителями Василий Ерошенко. Отец крепко обнял сына, мать заплакала, младшие братья и сестры знакомились с ним, как с чужим. Только взрослые Нила и Александр, да пятнадцатилетняя Поля помнили брата.
С приездом сына в избе Ерошенко стало как-то тише, все говорили вполголоса, словно в доме был больной, и только мать откровенно выражала свою радость. Люди, приходившие в отцовскую лавку, заглядывали в избу, сочувственно вздыхали:
– Ой, Евдокия, сын-то у тебя темный!
Повторялось все то, что уже было испытано в детстве.
Как ни трудно было слепому юноше бывать на людях, он больше не прятался от них, как в детстве, – старался помогать матери по дому и даже ходил с отцом в поле. Кто знает, быть может, он надеялся найти себе дело в родной Обуховке. Но чем ближе он узнавал жизнь в деревне, тем больше понимал – здесь не то что слепому, но и зрячему прокормить себя трудно.
Главной бедой этих мест было безземелье. Большая часть земли принадлежала крупному собственнику графу Орлову-Давыдову. Граф отдавал ее в аренду по грабительской цене: десятина – двадцать два рубля. Большинству крестьян это было не по карману, и они занимались отхожим промыслом, уходили в города, на шахты.
Не всем хватало места в деревне. Тесно становилось и в избе Якова Ерошенко. Нила и Александр завели уже свои семьи. У Якова было много хлопот, а тут еще прибавились новые – нужно было пристроить к какому-нибудь делу "темного" Васю. И отец все чаще посматривал на скрипку сына.
Однажды юношу позвали в дом управляющего имением Алексея Александровича Пермейского. Праздник был тогда какой-то, или просто Пермейские давали бал, но только по обширным владениям графа Орлова-Давыдова разъезжали тройки и собирали "чистую" публику – учителей, купцов, попов. Пригласили туда и Василия Ерошенко: захотели послушать его скрипку.
На балу Ерошенко чувствовал себя одиноко. Лилось дорогое французское вино, слышались шутки и смех, скользили по паркету пары, а он стоял на возвышении, прижав плечом скрипку, и играл, играл. Никто не заговорил с ним, для всех он был просто слепым музыкантом. Ему все казалось, что у ног его звенят пятаки, словно это был не бал, а ярмарка.
Глубокой ночью, ни с кем не попрощавшись, Ерошенко ушел. Это было уже дерзостью необыкновенной. Пермейский послал за ним вдогонку верхового. Спрятавшись в поле, Василий услышал цокот копыт.
А наутро Яков Васильевич пошел к Пермейским извиниться за сына. С тех пор в деревне стали поговаривать, что Вася не в себе, странный какой-то. И отец оставил сына в покое: пусть сам решает, что будет делать, чем займется.
