— Надо полагать… — отступился наконец Илья Тимофеевич.
Состав бригады все же наметился подходящий. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, такого, что, по словам самого Ильи Тимофеевича, «и у турка цвет лица, без сомнения, потерялся бы», старый мастер нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание состава бригады.
Половина фамилий уже была занесена на чистенький листок из школьной тетради, когда в обшивку дома постучали.
Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, он спросил!
— Кто?
— Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, — раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.
— Чего стряслось, Пал Афанасьич? — недовольно спросил Сысоев.
— Дело есть, Тимофеич, первейшей важности.
«Неспроста прикатил, хитрый черт!» — подумал Илья Тимофеевич, неохотно выходя из дома. Он знал, что выйти нужно, потому что Ярыгин все равно не отвяжжется.
Ярыгин уже сидел на скамеечке у ворот, положив руки на колени и тихонько пошевеливая пальцами, Сысоев сел возле. Помолчали.
Солнце стояло низко. Его лучи светлыми полосами пробивались сквозь нагромождения облаков. Стороной тили дожди. Густые полосы ливня вдалеке размывали серо-синюю пелену туч и едва заметно ползли вместе с нею. Где-то в стороне лениво перекатывался гром.
Ярыгин сидел молча и неподвижно, словно окаменевший. Глаза его остановились на одной точке, будто прицеливались. Только пальцы рук по-прежнему извивались на коленях.
— Ты, Пал Афанасьич, уж не на богомолье ли собрался? — спросил Илья Тимофеевич, усмехнувшись. — Меня из избы вытащил, а сам сидишь, молитвы на память читаешь, что ли…
Ярыгин очнулся. Глазки его засуетились, усики дрогнули.
— Ты, Тимофеич, насчет бригадки-то поразмыслил, аль пока не прикидывал? — разрешился он, наконец, вопросом.
— Не прикидывал пока. А ты что, соображения имеешь?
— Вроде. — У Ярыгина вздрогнуло правое веко и левый ус начал подниматься кверху.
— Какие же, любопытствую? — насторожился Илья Тимофеевич.
— Народу-то сколь в бригаду метишь?
— Говорю: не прикидывал.
— Так, так… А ведь народишко, Тимофеич, туда самый отборный потребуется.
— Смекаю.
— Да-а… человечков шесть, а то и восемь, — продолжал Ярыгин.
— Может, шесть, а может, и восемь, — согласился Сысоев, косясь на собеседника. Он начал понимать, к чему тот клонит.
Ярыгин сидел в прежней позе, внимательно разглядывая соседний тополь.
— Так, так… А мебелишка-то из какого сортименту будет, смекнул?
— Это мне пока неизвестно, после решать будем, полагаю, на художественном совете.
— А-а…
Ярыгин неожиданно повернулся к собеседнику лицом, несколько секунд смотрел на него и вдруг заговорил торопливо, вкрадчивым голоском:
— Я ведь что соображаю, дело-то к чему идет — умельство наше стародавнее раскопать, мебелишку такую, как при земстве, стряпать, верно?
— Нет, брат, такую не пойдет, — решительно замотал головой Сысоев, — Время нынче не то!
— Верно, зерно, хе-хе! — мелконько затряс лицом Ярыгин, — прежде-то у дворянства-то взгляды на художество тонкие были, вкусы с подходцем, а нонче-то…
— А нынче еще тоньше, так понимай! — повысил голос Илья Тимофеевич. Не скрывая своей неприязни, он хмуро глянул в испитое лицо Ярыгина. — Да, да, Пал Афанасьич, взгляды тоньше да подходец поглубже! Тут, брат, финтифлюшками не отделаешься, настоящее художество требуется. Чтоб за живое брало, не то что там дворянам твоим вихры-мухры разные!
— Вот и я про то же! — быстро согласился Ярыгин и вдруг сжался весь, словно для броска. — Тут, окромя нас, стариков, никто не сможет, Тимофеич, никто! Слышишь, не сможет! — еще раз шепотом повторил он, нагибаясь к самому лицу Сысоева. — Ты мне там какое дельце в виду имеешь, бригадир? — пошел он, наконец, в открытую.
Сысоев не ответил.
— Тут ведь что, Тимофеич, что главное-то! — заспешил Ярыгин. — Не только состряпать надо, отстоять требуется. Многие против нас попрут. У нас, сам знаешь, к чему привыкли: побольше да попроще, план подай! Наше художество не ко двору!
