Авдей Петрович поднялся и подошел к Тане. Она сидела поникшая, неподвижная…
— Пойдем-ка ты на фабрику, к нашему мебельному искусству, — сказал старик уже более спокойным тоном. — Добрая работа, знаешь, любую болячку с корнем выдирает. Сперва хоть развеешься, и в том польза, а после, как знать, может, и полюбишь, а?.. — Гремя стулом, он сел возле девушки и, положив на ее плечо большую руку с буграми вздувшихся вен, заговорил с той ласковой убедительностью, с какой уговаривают детей: — Ты поразмысли про то, что тебе сейчас дед Авдей сказал. Наберись духу да решайся, не прогадаешь. У меня там Лунной сонаты, конечно, нет, но уж лекарства на полтыщи бед хватит!
Таня не ответила ему ничего…
А потом был один вечер. В комнату ураганом влетела вернувшаяся с фабрики Настя. Она бросилась к деду и, обхватив руками его шею, начала неистово целовать в бороду, в лицо, в лысину. Напрасно он отбивался и унимал ее:
— Да пусти ты, неуемная! Ишь врезалась, как шарошка в древесину!
Но Настя угомонилась не скоро. Наконец, в радостном изнеможении опустившись на стул, она с увлечением и поминутно перескакивая с одного на другое, стала рассказывать о том, что в цехе было собрание и что там объявили про нее и что ее предложение — применить попутную подачу — одобрено и его будут использовать на всех фрезерах… Узнав о том, что дед хочет затащить Таню на фабрику, Настя пришла в еще больший восторг:
— Танюшка, милая! Вот правильно-то! У нас, знаешь, как замечательно! Станки поют, работы хоть отбавляй, времени не хватает, дела столько, что хоть песни пой, верно!
Таня долго не решала ничего. Несчастье так подавило и опустошило ее, что она совершенно потеряла себя. Несколько раз Авдей Петрович снова принимался за уговоры, раз даже насильно утащил ее на фабрику. Просто разбудил чуть свет и велел одеваться.
— Зачем? — удивилась Таня.
— Давай, давай! Быстренько! За медикаментами поедем.
Таня не поняла еще, что задумал старик, но послушно оделась и поехала с ним. Всю дорогу Авдей Петрович молчал. Говорить было не с кем, Насти не было с ними, она работала в третьей смене…
— Вот тебе, Яблонька, и аптека, приехали! — объявил, наконец, Авдей Петрович, подталкивая ее к выходу из троллейбуса, который остановился почти против самых ворот фабрики.
Старик показывал ей полировку мебели из ореха и красного дерева. На глазах Тани сказочно оживали древесные волокна и дерево становилось живым и глубоким. Утащив дверку шкафа в темный коридор, Авдей Петрович зажег неизвестно где добытый свечной огарок и, погасив электрический свет, показывал Тане дерево, слабо освещенное неярким, трепетным огоньком свечи. Оно неповторимо изменялось: по слоям, вспыхивая, разбегались крохотные алые звезды, и багровые полосы метались под тонким слоем полировки, как длинные языки бездымного пламени.
— Это тебе не хуже твоей Лунной, — убежденно говорил Авдей Петрович, — думай, думай, Яблонька, да решайся…
Но решить Таня ничего не могла. Она достала книгу Островского, читала ее, то проглатывая в несколько минут целые главы, то часами просиживая над одной страницей; и Павел Корчагин говорил с ней как живой: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой!»
«Жизнь надо начинать заново…» — долго, словно заучивая стихи, повторяла Таня.
Однажды ночью Авдей Петрович проснулся оттого, что в комнате горел свет. Он выглянул из-за ширмы. Таня сидела за столом. Испугавшись, она закрыла что-то руками.
— Ты чего это, Яблонька? — тревожно спросил старик.
— Не спится, — дрогнувшим голосом ответила Таня.
Он покачал головой и, кряхтя, улегся опять. Она поднялась и быстро спрятала на дно своего чемоданчика старенькую серебряную табакерку и конверт, в котором хранила фронтовое письмо отца. Она не расставалась с помятым треугольничком с той поры, когда война унесла от нее две самых дорогих жизни. Какое же горе было сильнее? То, давнее, или это, сегодняшнее? Памятные слова неотступно звучали в ушах. Казалось, что сейчас кто-то произносил их совсем рядом: «Сумей сделать в жизни все самое нужное!». Им вторили другие: «Жизнь надо начинать заново…» И все они были об одном и том же, о самом главном.
