Часа четыре мы ехали молча. Для меня эти часы были почти невыносимы. Мне никогда еще не приходилось наблюдать такого оцепенения. Он сидел прямо, устремив глаза на дорогу, а перед его мысленным взором была пустота. Он не замечал меня, не замечал, верно, что сам сидит в машине, он не чувствовал, как его поливает дождем, хлеставшим в кабину. Он сидел, точно каменная глыба, и я только по дыханию догадывался, что мой спутник жив. Дыхание у него было тяжелое.
За всю эту долгую поездку он только раз изменил позу. Его схватил вдруг приступ кашля. Жестокий, лающий кашель сотрясал все его большое тело, он согнулся, точно ребенок в коклюше. Он старался откашляться – мокрота клокотала у него в груди, – но все попытки были тщетны. Я слышал страшный, скрежещущий звук, точно кто-то проводил ему по ребрам холодным металлическим бруском, а он все отплевывался и мотал головой.
Приступ кашля продолжался почти три минуты. Потом он взглянул на меня и сказал. – Вы уж меня простите, друг. – И только. Он опять замолчал.
Я чувствовал себя ужасно. Временами мне хотелось остановить машину и высадить его. Я придумывал тысячи разных предлогов, чтобы прекратить наше совместное путешествие. Но все-таки не решился сделать это. Меня разбирало любопытство – что такое происходит с этим человеком? Я надеялся, что дорогой, может быть, даже при выходе из машины, он скажет мне или даст какой-нибудь ключ к отгадке. Я вспоминал его кашель и думал, не туберкулёз ли это? Мне приходили на ум случаи сонной болезни, потом один знакомый боксер, совершенно опьяневший от ударов. Но все это было не то. Казалось, что ничто физическое не может объяснить это непроницаемое страшное молчание, эту напряженную внутреннюю сосредоточенность.
И так час за часом – в темноте, под проливным дождем!
Мы проехали мимо терриконника. Поверхность его искрилась под дождем красными и синими огнями, и эти язычки, словно по волшебству вспыхивающие на черной горе, казалось, привлекли к себе внимание моего спутника. Он повернул голову, глядя на них, но ничего не сказал, и я тоже промолчал.
И снова молчание и дождь! Время от времени – шахтный копер, холодный унылый запах дыма с терриконников и огоньки керосиновых ламп в ветхих лачугах, где ютятся шахтеры. Потом снова темная дорога и бесформенные громады гор.
Мы добрались до Уэстона в восемь часов. Я устал, замерз, проголодался. Я остановил машину у кафе и взглянул на своего соседа.
– Вот и приехали, – сказал он.
– Да. – Я удивился. Оказывается, он знал, что мы приехали в Уэстон, – я этого никак не ожидал. Мне захотелось
сделать еще одну, последнюю попытку. – Может, зайдете за компанию? Выпьем кофе.
– Да, – ответил он. – Спасибо, друг.
Его «спасибо» говорило о многом. По тому, как он сказал это, я понял, что ему хотелось выпить кофе, но заплатить за него было нечем; я понял, что он счел это любезностью с моей стороны и был благодарен мне. Я и сам обрадовался, что пригласил его.
Мы зашли в кафе. Впервые с момента нашей встречи в тоннеле в нем появилось что-то человеческое. Он попреж-нему молчал, но я уже не чувствовал в нем прежней замкнутости. Он сел за стойку. Когда подали кофе, он медленно выпил его, держа чашку обеими руками, чтобы согреться.
Как только он кончил пить, я спросил его, не заказать ли ему сэндвич. Он повернул ко мне лицо и улыбнулся. Улыбка эта была мягкая и очень терпеливая. Его широкое, грубое лицо осветилось и сразу стало понятливым, приятным и мягким.
Эта улыбка потрясла меня. Не согрела, а потрясла, – я внутренне весь передернулся. Точно увидел ожившего мертвеца. Мне хотелось крикнуть: – Бедняга ты, бедняга!
Потом он заговорил со мной. Он все еще улыбался, и я видел его длинные лошадиные зубы, пожелтевшие от никотина.
– Вы ко мне очень добры, друг, я это ценю, – Пустяки, – пробормотал я.
Он все смотрел на меня. Я знал, что сейчас он заговорит о чем-то, и боялся этого.
– Я вас попрошу об одном одолжении. «– Пожалуйста, – сказал я.
Он говорил тихо. – У меня с собой есть письмо к жене, только пишу-то я неважно. Может, вы будете так добры – перепишите мне его набело?
