— Не так-то скоро, господин Браун, — нахмурился штурмовик. — Не так-то скоро! Вы нам, конечно, понадобитесь и, когда потребуется, вам все скажут. Вы узнаете тогда, что значит убивать.
— Или, — заметил Браун, — быть расстрелянным самому?
— Осторожнее, — оборвал его нацист, снижая голос почти до шепота. — Вы слишком много разговариваете.
Браун коротко поклонился:
— Простите!
— Хорошо. В шесть часов утра вы услышите звонок. Будьте готовы к этому времени. Вас позовут. Хайль Гитлер!
Чернорубашечник круто повернулся на каблуках и Браун остался один.
В этой комнате с высоким потолком и ослепительно белыми стенами его вдруг охватила невыразимая тоска.
Он никак не мог разгадать этой психологической загадки.
Обычно во всех нацистских процессах людей казнили без промедления. Почему же его привезли сюда?
Или это странное заключение было новой формой казни? Или они хотят вызнать его мысли и посадили сюда для того, чтобы незаметно следить за ним? Или, наконец, его просто охватывает мания подозрительности — результат чтения нацистских книг, повлиявших на мозг… чей мозг?.. Доктора Моллера или крестьянина Северина Брауна из Мондзее?
Северин Браун бросился в постель. Но спать он не мог. Немного времени спустя он встал и подошел к окну, выходившему на большой, ярко освещенный двор. Высунувшись из окна, он увидел, что в том корпусе, где была его комната, окна не имели решеток, тогда как в боковом корпусе все окна были исполосованы железными прутьями.
Свет со двора падал на эти окна и в них можно было различить изможденные лица. Они то появлялись, то исчезали. — Что это были за люди? По коридору раздался стук сапог… и гулкое «Хайль» прокатилось под сводами здания.
Браун отошел от окна, осторожно прошел через всю комнату и слегка приоткрыл дверь в коридор.
Чернорубашечники мерно вышагивали вдоль коридора. У некоторых в руках были длинные бичи.
Со стороны двора послышался какой-то странный шум.
Северин Браун снова подошел к окну и заметил, что бледные лица исчезли из-за решеток.
Через минуту, однако, внешняя дверь бокового корпуса широко открылась и во двор высыпала толпа мужчин и женщин.
Некоторые из них шли спотыкаясь, некоторые падали, но их тут же поднимали щелкающие бичи.
Воздух наполняли мольбы и проклятия.
Одна женщина, с которой удар бича сорвал платье, ломала худые, морщинистые руки, извиваясь, как раненая кошка.
— Нет, нет, — рыдала она. — Я не сделала ничего дурного!
Штурмовики захохотали.
— Ты ничего не сделала? А ты не смеялась, когда фюрер говорил по радио?
— Я не смеялась, — продолжала рыдать женщина.
— И притом мы были совершенно одни, только я и моя дочь. Она знала, что у меня нет на уме ничего дурного.
Штурмовик снова осклабился и снова в воздухе просвистел бич.
— Да, твоя дочь, верная рабочая девушка… Для нее фюрер дороже тебя.
Женщина сразу умолкла, а штурмовик отошел прочь.
Кому охота бить бабу, которая уже больше не визжит?
Северин Браун взглянул еще раз вниз, на этот кишащий замученными человеческими существами двор, и его пальцы вдруг скрючились и впились в камень подоконника.
То, что он видел, было страшно, нет, даже не страшно, а просто не укладывалось в его мозгу.
Была ли это действительность или только сон, сон истерзанного ума?
Эти люди, распростертые на каменном дворе… И тут же другие люди, свистящие бичи… холодная, почти деловитая жестокость!
Затем штурмовики выгнали арестантов через ворота и растолкали их по грузовикам, которые с оглушительным ревом исчезли в сумраке ночи.
Северин Браун лег в постель. Он чувствовал, что у него ноет не только мозг, но и все тело.
В том склепе, где у него когда-то хранилось сердце теперь ощущалась ноющая пустота, несмотря на мерный стук молоточков в крови.
Он чувствовал, что уже может понимать иммунитет штурмовиков: для этого нужно было только постепенно приучить себя к ненависти и злобе, которая противопоставлялась теперь жалости и вообще любому гуманному чувству.
Он не узнавал прежних симпатичных, вежливых немцев. Эти люди жили в постоянной духовной зависимости от Гитлера, Геббельса и Геринга и это замораживало их кровь.
И с ним произойдет то же самое.
