С трудом добрался я до усадьбы заповедника, хотя до нее было всего километра два. Собственно, это была не усадьба, а несколько зданий маленького бывшего монастыря, окруженных облупленной кирпичной стеной. С одной стороны к ней подступал старый бор. Его называли «корабельным». Столетние ровные сосны вздымали свои вершины метров на сорок. Из таких когда-то по приказу царя Петра здесь строился флот для похода на Азов. А справа стены монастыря смотрелись в зеркало широкого плеса Усманки. Я вошел во всегда открытые ворота и стал подниматься на второй этаж в свою комнату-келью. Ведь нужно мне было прежде всего наложить на рану повязку, остановить довольно сильно текущую кровь.
Видимо, я поднимался по старой, скрипевшей лестнице довольно шумно. И когда добрался до верхней площадки ее, там меня встретил с лампой в руке директор заповедника Зимин. Это был большой, полный человек с коротко остриженной седой головой. На его немолодом, обрюзгшем лице прежде всего бросались в глаза широкие черные брови вразлет. Зимин еще до революции учительствовал, потом воевал в гражданскую, после нее занимал разные небольшие административные должности, под старость недавно был назначен директором бобрового заповедника. Кроме него в штате заповедника было всего четверо служащих. Старший егерь Сидоров, лесник еще при монахах, и просто егерь, жившие на «главной усадьбе», в домиках за оградой, и два егеря-лесника на кордонах в глубине Графских лесов.
Увидев меня, окровавленного, шатающегося, Зимин засуетился, закричал:
— Кулаки? Кулаки тебя стукнули?
Потом помог пройти в комнату и, осмотрев рану, туго замотал мне шею полотенцем.
— Немного полевее — и амба… Сонную артерию повредили бы. А это заживет. Лежи тихо. Потом расскажешь, как это было.
И, схватив берданку, выпалил в окно, в небо и закричал:
— Сидоро-о-ов! Сидоров! Живо запрягай! Студента в больницу надо. Живо!
Лотом он ушел в свою комнату и вернулся с бутылкой водки. Налил мне полстакана и заставил выпить. Мне стало легче. Голова кружилась, но туман, стоявший в глазах, рассеялся и боль приутихла.
— Это не кулаки. Это меня осиной накрыло. Егор, старый бобер, ее подгрыз и…
В это время в комнату ввалился старший егерь:
— Чо? Чо деется?
Увидев меня в крови, он мелко закрестился.
— Без паники, Сидоров, — сказал Зимин, с трудом удерживая смех. — Вот нашего студента бобер… ха-ха-ха!.. бобер с катушек сбил.
Я рассказал Сидорову, что со мной произошло на осиновой лесосеке.
Старший егерь реагировал на невероятную историю совсем по-другому. Он поджал губы, помотал головой и, отвернувшись в угол, где должны были висеть иконы, снова мелко-мелко несколько раз перекрестился. Тогда я подумал, что он благодарит бога за то, что человек остался жив. Могло бы, конечно, придавить его насмерть.
Потом оказалось — совсем не то думал Сидоров, осеняя себя крестным знамением.
От усадьбы заповедника до станции и небольшого поселка Графская, где была маленькая железнодорожная больничка, всего километров пять. Но дорога лесная, малоезженая, и ехали мы на телеге с Сидоровым более часа.
Раскинувшись на сене, я, несмотря на тряску, чувствовал себя все лучше и лучше. И снова стал рассказывать мрачно сидевшему, свесив ноги, старшему егерю о том, как я выслеживал Егора, как решил его поймать в силки около еще не сваленной им осины.
Сидоров изредка прерывал меня короткими вопросами:
— Около березы на протоке он выплывал?
— В луну?
— К тебе, говоришь, спиной у лесины стоял?
А когда я закончил свою историю, он вдруг повернулся ко мне лицом, и я увидел в его глазах беспокойство.
— Ну, парень, счастлив ты, — хрипло оказал он. — Бог тебе помог, хоть ты и не веруешь… То ведь он был…
— Да я знаю, что он, — Егором я его прозвал.
Сидоров досадливо махнул рукой.
— Какой там Егор… Егор! Оборотень то был… Монах утопший, как считают, а на самом деле он… в бобра перевернутый русалкой.
Я рассмеялся. Сидоров снова махнул рукой. Помолчал немного. Вздохнул, отвернулся. И под стук колес и поскрипывание старой телеги в пронизанном голубыми лунными лучами лесу я услышал от него такую историю:
