Оказывается, конкретный Толян давно, чуть ли не с юности, страдал ревматизмом. При этом именно застарелым, хроническим.
А нам ни гу-гу. Нам он никогда ничего такого не говорил.
Совсем ничего…
И никогда…
Да и деду Серафиму он ничего такого не говорил, дед как бы сам догадался!
Наверное, и плешивому Долгану тоже что-то такое пришло в голову, потому что, подняв голову, он как-то неловко, совсем не в своем стиле отодвинул в сторону чашку с недопитым чаем. Было видно, что Долгану сильно хочется высказаться, но заговорил он только с разрешения деда. Дед Серафим насупился, дескать, мешаешь ты нам, но все-таки покивал: начинай, ладно.
– Мы к тебе, дед, приехали по делу.
– Ну, уж и дела, – насуплено ответил дед. – Бумагу привезли. Стоило ехать.
– А ты подпишешь? – обрадовался Долган, но опять как-то вяло, опять как-то не в своем стиле, будто хвост ему зажали в дверях. Он явно опасался чего-то.
– А зачем подписывать? Бумаг много.
– Да ты хоть знаешь, какая у нас бумага?
– Да знаю, – опять насупился дед. – Фальшивая.
И понес какую-то чушь, ну, прямо, как настоящий небесный чин.
Ему как бы все равно было, что сидят перед ним три правильных пацана.
Уж он крыло и к лицу прикладывал и к ногам, хитрый дед. Он болтал неумолчно. Нет, чтобы, как полагалось по небесному чину, непрестанно исполнять наши повеления и повторять «Свят, Свят, Свят!» Я чуть не лопнул, слушая его. Совсем наглый дед. А Долган опечалился:
– Один живешь?
– Да уж давно один, – ласково согласился дед. – Оно, правда, рядом село большое. – Он, наверное, имел в виду Мочище, а не соседний совхоз, потому что в совхозе никак не могло быть три вытрезвителя. В Мочище тоже столько не могло быть, но дед так и сказал, даже несколько хвастливо: – Большое село. На три вытрезвителя. – А может, он имел в виду что-то конкретное. К примеру, нас трое и вытрезвителей – три. Каждому отдельный.
– Не боишься?
– Смерти-то? – догадался дед, становясь еще ласковее. – А чего ее бояться? Она приходит ко всем. – И, наконец, рассердился: – Глаза у тебя нехорошие, как у гуся. Время придет, тебя ни в один дом не пустят.
– Ну, допек ты деда, Долган, никакого уважения к старому ублюдку, в натуре, – конкретный Толян, как школьник, выложил на стол тяжелые кулаки.
Глядя на его кулаки, я совсем запутался.
Но Долган все же пришел в себя и насел на деда:
– Значит, вот здесь распишись. И здесь. И еще вот здесь. Или закорючки какие поставь, если безграмотный. Не буду врать, дед, это твой отказ от городской площади. Как это, какой площади? Не Ленина же… Квартира в городе, дед, тебе теперь не нужна… Что-то ты совсем плохо въезжаешь, дед… Ты, наверное, любишь пряники?… Хочешь, мы тебе мешок пряников купим? Мешок пряников это бешеные бабки, дед! – резко подчеркнул Долган.
– А с бабками всегда так. У меня тоже была бешеная.
Дед Серафим улыбнулся и внимательно посмотрел на Долгана.
Вот глазки старенькие, голубенькие, совсем как ситцевые, что в таких глазках увидишь? А Долган что-то увидел… Он даже изменился в лице… Не знаю, что он там увидел… Я в этот момент думал про нежную тварь из «Рыб» и про Юху-придурка… Ну, Юха! Нашел время и место прочищать нос!..
Потом дед перестал улыбаться.
Наверное, мы ему надоели, он устал от нас.
Никак он нас не обзывал, никак не корил, но лучше бы обзывался.
Меня обдало нехорошим холодком, когда он потянулся через стол и, запросто расстегнув кожаную куртку Долгана, увидел под мышкой плешивого ствол в коричневой кобуре.
– Пушка, – произнес дед Серафим без всякого уважения. – Правду говорю, время придет, тебя ни в один дом не пустят. Время придет, пойдешь ты из дома в дом, а тебе никто не подаст. Ни корочки, ни копеечки.
– Ты спятил, дед? У меня корешей много.
– Этот, что ли? – легко, без презрения указал дед седыми бровями на растерянного Толяна.
– И этот…
– Этот не подаст, – уверенно сказал дед. – И этот не подаст, – указал он бровями на меня. – И ты тоже не радуйся, – сказал дед уже конкретно мне, потому что в этот момент по моей спине вновь пробежал невнятный тревожащий холодок. – Просто так получилось, что день у тебя сегодня особенный. Ты теперь о правильном стал задумываться. Когда большой грешник помирает, – дед, наверное, имел в виду своего кончившегося в городе племяша, – в мире все немножко мутится, а в некоторых головах даже сильно. Но это ненадолго, – успокоил он нас. – Вы сейчас, значит, встанете, спасибо скажете за чай доброму деду Серафиму и по тропочке, по тропочке, не сходя с нее, двинетесь прямо к своей машине. Неторопливо двинетесь, чтобы не топтать мошек-букашек, их под ногами всегда полным-полно. Все мы букашки, – ласково успокоил он нас, – только одни более, а другие менее. Не сердитесь на меня, на старого. Плохого вам никому не хочу, сами видите. Хотел бы, и говорить не стал. Вот ты, – со странной укоризной указал мне дед Серафим, – именно ты садись за руль. Приятелей не сажай, разобьетесь. У тебя сегодня голова чище, чем у них, правда, все равно дурная. И так тебе наперед скажу, – загадочно нахмурил он седые брови, – ты теперь меньше думай о похоронах.
