Все, о чем я мечтал, — дать людям возможность облегчить душу смехом. Юмор может принести колоссальное облегчение, как таблетка аспирина. И если через сто лет люди все еще будут смеяться, я буду счастлив.
Я прошу прощения у тех своих читателей, которые являются ровесниками моих внуков. А я полагаю, что многие из тех, кто держит сейчас эту книгу, одного с ними поколения. Их, как и вас, здорово надули все эти плодящиеся на дрожжах корпорации и правительство.
На этой планете творится чудовищный бардак. И так было всегда. Никаких «старых добрых дней» никогда не было — всегда были просто дни. И как я говорю своим внукам — не смотрите на меня: я только что с поезда.
Есть много старых пердунов, которые скажут вам, что пока вы не переживете чего-то ужасного, подобного тому, что пережили они (Великую депрессию, Вторую мировую или вьетнамскую войну), вы не повзрослеете. Этот деструктивный, если не сказать — суицидальный, миф придуман рассказчиками. Снова и снова в их историях мы встречаем персонажей, которые после страшной катастрофы произносят что-нибудь вроде: «Теперь я стала женщиной, теперь я стал мужчиной, конец».
Когда я пришел домой с войны — это была Вторая мировая, — мой дядя Дэн, похлопав меня по спине, объявил: «Теперь ты стал мужчиной». И я убил его. То есть я его, конечно, не убил, но был очень к этому близок.
Дядя Дэн, говоривший, что мужчина, не прошедший войны, — не мужчина, был моим плохим дядюшкой.
Но у меня имелся еще и хороший дядюшка — покойный дядя Алекс, младший брат моего отца, начитанный и умный. Дядя Алекс окончил Гарвард и стал страховым агентом в Индианаполисе — честным страховым агентом. Своих детей у него не было. В других людях дядю Алекса расстраивало только одно: то, что они необычайно редко обращают внимание на счастливые моменты своей жизни. Так что когда все мы, скажем, потягивали лимонад в тени яблоневых деревьев в летнюю жару, млея и жужжа о том о сем, словно пчелы, дядя Алекс мог прямо посреди этой болтовни вдруг вставить: «Ну разве это не чудесно?»
Теперь я и сам нередко произношу эту фразу, как, впрочем, и мои дети, и дети моих детей. И я всем вам очень рекомендую: пожалуйста, подмечайте мгновения счастья и восклицайте (или говорите это шепотом, или вообще про себя, если хотите): «Ну разве это не чудесно?»
Никто не рождается с уже развитым воображением. Воображение у нас развивается благодаря родителям и учителям. Были времена, когда воображение играло огромную роль в жизни человека, потому что было основным способом развлечения. Если бы в 1892 году вам было семь лет и вы прочли историю — самую простую историю о девочке, у которой умерла собака, — разве вам не захотелось бы расплакаться? Разве вам не стало бы понятно, что чувствовала эта маленькая девочка? А после этого вы прочли бы другую историю — о богаче, поскользнувшемся на банановой кожуре. Разве вам не захотелось бы рассмеяться? И обе эти воображаемые сцены родились бы исключительно в вашей голове. Когда вы идете в картинную галерею, то видите не более чем прямоугольное полотно с несколькими мазками краски, которое висит на одном и том же месте сотни лет и от которого даже не исходит ни малейшего звука.
Механизм воображения натренирован отзываться на малейшие раздражители. Книга является набором из двадцати шести[30] фонетических символов, десяти цифр и приблизительно восьми знаков препинания, но люди смотрят на эти условные обозначения и видят извержение Везувия или битву при Ватерлоо. Однако сейчас родителям и учителям больше нет необходимости выстраивать в ваших головах все эти схемы и цепи размышлений. Сейчас у нас есть профессионально продюсируемые шоу со звездами в главных ролях и всевозможные приборы для реалистичной передачи изображения, звуков, музыки. Мы живем в век информации, и на этой информационной супермагистрали навыки развитого воображения нужны нам не больше, чем умение держаться на лошади. Те из нас, у кого они все-таки есть, могут смотреть в лицо другого человека и видеть множество разных историй; для всех остальных лицо так и останется только лицом.
