Потом я бегу по лесу в противогазе, бегу и ничего не вижу оттого, что вытащил мешающий дышать клапан и стеклянные глаза противогаза плотно запотели. По тактическому полю я вбегаю в лес и, петляя между деревьями, удивительным образом не налетаю на них резиновым лбом.
Это приказ!
Я не терпел давления. И я знал, что эта моя черта пагубна. В ситуациях, когда был в подчинении, я усмирял свой характер. Я давал фору власти над собой, а потом с большим трудом отыгрывал очки, с кровью выплёвывая зубы и часто оказываясь за бортом.
Это было ошибкой. В детстве мне внушили взрослые: нужно слушаться старших. Откуда им было знать, что я попаду в армию, и дежурный по роте старший сержант Остапенко прикажет мне, дневальному, вытащить рукой из очка провалившуюся туда по моей вине половую тряпку.
Он так и скажет: "Это приказ!"
Тишина
В армии опасность быть задавленным морально и физически исходит отовсюду. Всё потенциально враждебно: сослуживцы, командиры, техника, пища, холодный воздух и жара.
Даже тишина в армии представляет собой угрозу. Тишина наваливается в наряде по роте, когда всё погрузилось в сон, а тебе спать нельзя. Тишина опутывает своей невидимой сетью в карауле на посту. Ты думаешь об этом, но мысли не слушаются тебя.
Тишина для военного человека часто означает смерть. Поэтому в армии все разговаривают громко, ночью горит свет. Поэтому в армии нет тишины.
Тёмная
В столовой учебного полка на обед дают полную жестяную миску перловой каши, от которой тело приобретает состояние наполненности, и тогда обжигающий, с еловым привкусом дым крепкой дешёвой сигареты приносит не сравнимое ни с чем наслаждение.
Но курить возле столовой нельзя. Это большой грех, как говорит командир третьего отделения младший сержант Ковтуненко. За это попавшийся собирает все окурки у столовой в свою шапку, марширует с шапкой в протянутой руке впереди строя до казармы и под хохот избежавших кары курильщиков ссыпает окурки в урну. Мне всегда удаётся покурить незамеченным, но однажды коварный Ковтуненко устраивает настоящую засаду и вылавливает меня.
Строй взвода развёрнут фронтом ко мне, на лицах злорадные, в предчувствии бесплатного зрелища, ухмылки. Я один, и они ждут. Но я твёрдо решаю, что собирать бычки не буду. Всё послеобеденное свободное время мы стоим перед столовой по стойке "смирно". Я перехватываю колкие, полные ненависти взгляды. Я понимаю, что будет потом, но отступить не могу.
На общегосударственной подготовке, которую проводит замполит роты капитан Доренский, за спиной я слышу как гадина ползущий шёпот: "…зачморить…" После отбоя я закрываю глаза, но не сплю. Я заново проживаю прошедший день. Передо мной стоит сначала злорадно лыбящийся строй, а потом ненавидящий. Мне не стыдно, но я стараюсь не смотреть им в глаза. Я знаю, что мне нужны силы. Проектор памяти прокручивает особенно часто кусок ленты: отполированный до лакированного блеска ботинок Ковтуненко, ловко поддевающий и отправляющий футбольным движением в заплёванное пространство между мной и строем бычки; и фраза, брошенная голосом неформального взводного главаря Борисова: "Он лучше нас!"
Проходит час или больше, я слышу, как в дальних закутах расположения собирается и постепенно нарастает гул. Чувство опасности будит. Я стряхиваю навалившийся было сон. Шаги приближаются. Я открываю глаза и вижу, как расползаются по погружённой в полумрак стене и с ребристыми бетонными перемычками потолку длинные, безобразно искажаемые плоскостями помещения тени. Я поднимаю голову – крадущаяся по-крысиному из углов и межкроватных промежутков толпа будто замирает. В проходе мелькает противная улыбка на всё сделавшееся грушеподобным широкое лицо Борисова. Я пытаюсь вскочить на ноги, но с кровати сзади накидывают одеяло. Тёмная. Удары через два одеяла не больны. Здесь скорее символический моральный эффект унижения. Меня держат, но я вырываюсь из-под одеял, вскакивая, наношу снизу два чётких удара в подвернувшееся лицо Ломовцева. Два хороших удара… хлёстких и с хрустом, и тяжёлый армейский табурет проваливает меня в обдающую жаром и холодом одновременно, сырую и липкую чёрную пропасть…
