И гадали они: в чем же дело? Почему их везут на убой?
Вот так оно и было, думал я, стуча зубами под мокрыми эмпээсовскими простынями. Вот так оно и было. Из радиокомитета его выжили. Друзья нашли ему новое место. Ну ладно, был дирижером, стал администратором. Все же не на улице. И вот 11 октября выходит приказ. А, положим, 12 октября вдруг узнают, что он арестован. Ну да, следующий приказ датирован 12 октября. Можно представить себе положение директора ТЮЗа. Пригрел врага народа… Вырвать лист? Нельзя. Листы пронумерованы. Зачеркнуть? Увидят. Сделать вид, что приказа не было? Но как?
И директор, как пацан, разбивший хрустальную вазу и лихорадочно составляющий осколки (авось не заметят!), склеивает две страницы, переписывает весь злополучный приказ номер 4 от 11.10.37, кроме пункта о Клюкине Н. И. и дальше ведет книгу приказов как ни в чем ни бывало. Помогло ли это ему? Не распластал ли лист на стекле и бывалый энкавэдешник?
И опять остановил я свою расхристанную фантазию: что за буржуазности?! Зачем вещдоки, когда есть донос? Зачем вообще какие-нибудь доказательства, когда есть план по разоблачениям? Может, ты еще и суда присяжных пожелаешь? Или адвоката на этапе следствия? Со всеми этими пережитками давно покончено. А эта, кадровичка… «А что такое было в 37 году?» Какова? А ведь ей за сорок!
А что, ты намного больше знаешь, думал я. Ведь не так давно ты считал это очередным перегибом. Лес рубят — щепки летят. Борьба есть борьба. И так далее.
Борьба борьбе — рознь. Насилие, даже прогрессивное (как будто бывает прогрессивное насилие, хмыкнул я; но ведь нас учили, что добро должно быть обязательно с кулаками!), прогрессивное насилие неизбежно вырождается в регрессивное и репрессивное. Лихие чекисты двадцатых закономерно были расстреляны в тридцатых. Это закон природы, и выражать какие-либо эмоции по этому поводу неуместно. Не обижаемся же мы на явление резонанса за то, что мост рушится под ногами марширующих солдат!
…Когда брали бабушку, она сказала: «За что же? Я в Харбине в белогвардейской тюрьме сидела!»
И ей ответили: «Вот такие-то нам и нужны!».
Мы все живем как будто, но…
Вот такие-то и были нужны! Не щепки летели, и даже не политические противники. Летели все, кто позволял себе жить по-своему. Носители духа. Потому-то и детей их репрессировали. Долгое время я не мог понять — зачем. Ведь даже царские сатрапы проявляли внимание лишь к самим революционерам: не вырезали же они семью Ульяновых из-за Александра!
Потом понял: это был тотальный духовный геноцид. Дети носителей духа были воспитаны в этом духе, пропитаны этим духом, и с ними пришлось бы иметь дело потом: начались бы опять дискуссии, фракции и вообще всякая демократия. Уж лучше было обеспечить монолитное единство сразу. Но генетика тогда была не в моде, и начинали все же не с младенцев. Так выжила моя мать.
Что-то успели заложить в нее родители. Что-то от нее досталось мне. Но сравним фотографии.
Вот они в 30 лет: цельные, прямые люди. Идут, и знают, куда идут, и знают, во что верят.
Вот она в 30 лет: идет прямо, но идет куда послали, верит в то, во что сказали верить и чувствует, что обманута, но не знает в чем.
А вот я в 30 лет: ни во что не верю и никуда не иду. И я жертва. Не убей они деда и бабушку, не пусти по миру мать, я в своем росте начинал бы с более высокой отметки борьба с собственной подлостью и трусостью далась бы мне легче. А я начинал с нуля. Я тоже хибакуся. И дети мои хибакуся, и их дети тоже будут хибакуся.
Я долго вообще не догадывался, что можно жить, а не быть. Я витал в облаках, потом играл в бисер, потом боролся со своим пузом. Что-то все время было не так, и я начинал новые жизни. А потом способ жизни нашел меня сам.
