и лишь одна высокая стена
окружит это место, как темницу;
но вся она - тяжелые ворота,
ряды решеток без числа и счета,
но вся она людьми возведена.
x x x
И все-таки, хоть наша жизнь течет
тесна и ненавистна нам самим,
есть чудо - мы его не объясним,
но чувствуем: _любая жизнь живет_.
Живет, но кто? Не вещи ли живут
несыгранной мелодией минут,
как в тело арфы, втиснуты в закат?
Не ветры ли, что над рекой шумят?
Деревья ли в своей осенней дрожи?
Одни цветы, а может, травы тоже?
Живет, быть может, тихо старясь, сад?
Иль птицы, что загадочно летят,
иль звери, что бегут? Живет, но кто же?
А может быть, Ты Сам живешь, о Боже?
x x x
Ты, старец, держишь не державу,
а молот в жилистой руке.
Ты сам, кузнец, - глухой и ржавый,
как корка жара на бруске.
Ты песня лет, Ты Боже правый,
Ты трудишься невдалеке.
Воскресный отдых позабыт.
Неважно, купят иль не купят,
кузнец умрет, но не отступит,
покуда меч не заблестит.
Когда, на фабрике и в штольне
закончив труд, вздохнем привольней,
услышим: с каждой колокольни
над нами молот Твой стучит.
Ты не желаешь на попятный
умелец, мастер всей земли,
Тот незнакомый, непонятный,
о Ком то сбивчиво, то внятно
по свету слухи поползли.
x x x
Ползут за слухами сомненья:
мол, бытие Твое притворно.
Увы! мечтатели упорно
не верят внутреннему зренью.
Им нужно светопреставленье,
иначе верить не хотят.
И Ты от них отводишь взгляд.
Горы свернуть было б делом несложным
в знак Твоей правоты.
Но безразличен Ты
к безбожным.
Ты не станешь тягаться с заблудшим
на весах суеты.
Ведь безразличен Ты
и к лучшим.
К выспрашивающим безразличен Ты.
Свои черты
откроешь вынашивающим.
x x x
Вопрошают Тебя - искушают Тебя.
А тот, кто находит, - сводит Тебя
к цвету и жесту.
Я же Тебя объемлю,
как землю, - в горсти.
В мою землю
растет она!
врасти!
Я не хочу от Тебя никаких
чудес. Чудеса просты.
Я знаю, что миг,
знаю, что век
это не Ты.
Той суеты не жаль.
Знаю: грядет закон.
С каждым столетьем он
явственней нам.
x x x
Уронишь что-нибудь - и вот
вещица легкая с балкона
летит, подвластная закону,
влияющему неуклонно
на каждый камень и корону,
летит - и в центр земли падет.
Любая вещь одарена
стремленьем к долгому полету
любой цветок, любая нота,
любой малыш во время сна.
Лишь мы - во власти притязаний
бежим из строгих сочетаний,
свободы алчем, пустоты.
А надо бы в густом тумане
подняться тихо, как персты.
А надо бы, ища друг друга,
войти в глухую колею;
а кто не вынесет испуга
он тотчас выпадет из круга
и проклянет судьбу свою.
У вещи надо поучиться
и, как дитя, не знать забот;
кто к Богу в сердце постучится,
от Бога больше не уйдет.
Что может ровная тропа дать?
Повсюду - тяжести печать.
Нам надо научиться _падать_,
тогда научимся летать.
(И ангелы ведь не летят.
И серафимы тяжелы.
Кольцо тесней вкруг Бога сдвинув,
руины птиц, ряды пингвинов,
сидят они, полны забот...)
x x x
Печали хочешь. Опустили
мы лица. Ты - на дне пруда.
Вот так мечтатели грустили,
лишась покоя навсегда.
Вот так крестьяне возле трупа
над мертвым сыном слезы льют,
и суть, как свечка, брезжит скупо:
великое владычит тут.
Кто в первый раз Тебя узнал,
тому мешает шум и свет.
К земле пригнувшись, ищет след
и сразу до смерти устал.
Лишь позже, через много лет,
он приближается к природе;
запомнив тысячи примет,
он зрит Тебя на небосводе,
и на привале, и в походе,
но это - след, Тебя там нет.
Ты от него невдалеке,
Твои шаги он слышит: гулко.
Ты так чудесен, как прогулка
на тихой лодке по реке.
Но скоро берега не станет
лишь небо грозное настанет,
лишь чащи спящие встают.
И деревушки промелькнут,
растаяв, как заря Господня,
и как Вчера, и как Сегодня,
и как все то, что видим тут.
Но будут на пути всегда
вставать большие города
и плыть навстречу вереницей
на крыльях спущенных, как птицы.
Но где ни города, ни веси,
туда и ты свой путь держи.
Ты слышал кое-что о лесе,
и здесь ты лодку привяжи.
Здесь ждут тебя лихие кони
живые, быстрые, как ртуть,
и, как спасаясь от погони,
отыщут сами верный путь.
x x x
Последний дом деревни станет так,
как будто он - последний дом земли.
Дорога потеряется вдали,
