В течение всей беседы Хапли оставался возле руля и сразу же навалился на него, едва ветер начал наполнять парус… Лодка аккуратно развернулась на месте под крик кормчего: «Осторожно, гик!» И скоро они уже миновали причудливую сеть, направляясь вверх по течению.
– Никогда не видел теплоземельца. – Анантос стоял возле Джон-Тома. – Очень интересная биология.
Забыв про десять тысяч лет первобытных страхов, Джон-Том сумел не отшатнуться, когда паук потянулся к нему.
Конечность Анантоса, оканчивающаяся двумя когтями, была покрыта жесткой щетиной. Изящные шелковые шарфики, зеленые и бирюзовые, делали ее менее страшной. Когти в палец длиной прикоснулись к щеке, и паук не сразу отвел лапу. Джон-Том постарался не дергаться. Он внимательно вглядывался в яркие глаза, изучающие его.
– Меха нет, не то что у усатого коротышки. Только на макушке, мягкий… какой мягкий! – Паук поежился. – Как можно жить с таким телом?
– Привыкаешь, – ответил Джон-Том. Он вдруг понял, что с точки зрения паука выглядит попросту отвратительно.
Они продолжали разглядывать друг друга.
– Великолепный шелк, – проговорил человек. – Ты сам делал его?
– Ты хочешь сказать, ткал шелк и вязал шарф? Нет, я этого не делал. – Анантос махнул ногой в сторону остальных. – Мы различаемся по размерам куда больше вас. Некоторые из наших меньших братьев производят тонкий шелк, а не те грубые веревки, на которые способен я. Другие же старательно вяжут и украшают изделия.
Потянувшись к ноге, он отвязал четырехфутовое полотно и подал его Джон-Тому.
Горсточка перьев показалась бы свинцовой рядом с этой тканью. Шепот наверняка унес бы ее за борт. Материал был бледно-голубой, густой цвет напоминал лучшую персидскую бирюзу, кое-где виднелись темные пятна. Ему не приходилось еще держать в руках такую мягкую ткань.
Джон-Том протянул полотно пауку, но Анантос покачал головой.
– Нет. Это дар.
Он уже успел перевязать два длинных полотнища, чтобы прикрыть пустое место. Джон-Том успел заметить сложные узлы и застежки, не дававшие квазисари разлететься.
– Почему?
Голова ушла вниз и направо. Молодой человек начал уже увязывать движения головы и настроение паука. То что сперва казалось ему нервным подергиванием, оказалось сложной и тонкой системой жестов. Пауки разговаривали головами – как итальянцы руками, – не произнося ни слова.
– Почему? Потому что в тебе есть нечто, но я не могу определить, что именно. И еще потому, что ты восхитился ею.
– Могу сказать, что есть и в нем, и в нас, – буркнула Талея. – Дух хронического безумия.
Анантос задумался. И снова пришепетывающий хохоток снежными хлопьями полетел над палубой.
– Ах, юмор! Одно из самых ценных качеств теплоземельцев, должно быть, искупающее все их недостатки.
– При всей вашей легендарной враждебности вы кажетесь весьма дружелюбными, – бросила Талея.
– Это моя обязанность, мягкая самка, – отвечал прядильщик. Взгляд его вновь обратился к Джон-Тому. – Доставь мне удовольствие, приняв этот дар.
Джон-Том взял подарок и повязал его на шею как косынку. Она скользнула по застежке плаща. Шарф казался неощутимым, словно его и не было. Джон-Тому было не до того, что голубая полоска не гармонирует с радужно-зеленой курткой и индиговой рубашкой.
– Мне нечем отдариться, – произнес юноша извиняющимся тоном. – Нет, подожди, возможно, найдется. – Он снял с плеча дуару. – А музыку прядильщики любят?
Такого ответа от Анантоса он не ожидал. Паук протянул две конечности в жесте, который невозможно было с чем-либо перепутать. Джон-Том осторожно передал инструмент.
Прядильщик принял знакомую полусидячую позу и положил дуару на два колена. У него не было ладоней и пальцев, но восемь хватательных когтей на четырех верхних конечностях деликатно перебирали оба набора струн.
Полившаяся мелодия казалась эфирной и нереальной, атональной и чуждой, но тем не менее полна была почти знакомых ритмов. Она то казалась нормальной, то сбивалась на совершенно странные ноты, едва укладывающиеся в мелодию. Игра Анантоса напомнила Джон-Тому скорее сямисэн, чем гитару.
Флор блаженствовала, привалясь спиной к мачте, и впитывала мелодию. Мадж разлегся на палубе, а Каз безуспешно пытался отстучать рваный ритм. Ничто не смягчает ксенофобию, как музыка, невзирая на странный ритм и непроизносимые слова.
