Сидящий через проход Лобанов поглядывал на него и молча ухмылялся.
Но вскоре промышленная зона осталась позади, автобус покатил по пустынному шоссе между занесенными снегом лугами и редкими, сквозящими жидкой голубизной рощами.
Развязали один из рюкзаков, достали хлеб, сало, соленые огурцы и солдатскую фляжку. В ней оказался злющий самогон. Закусывали по-утреннему, без аппетита, а выпили всего по одной, чтоб не расслабляться и не пыхтеть на тропе.
Подозрительные личности оказались сослуживцами Лобанова, мужиками грубоватыми, но компанейскими, с ходу начавшими величать Волина Лехой, а хрипатый шофер — Серегиным внештатником.
Когда начались сопки, приземистые, обманчиво пологие, со всех сторон напирающие на дорогу, Алексей приник к окну. Голые каменные откосы, утопая основаниями в сугробах, курчавились по верху жестким подлеском; мелькали между наползающих друг на друга склонов темные узкие распадки, занесенные снегом, с могучим ельником на склонах; на фоне белесого неба размытыми контурами проступали округлые вершины. Волину захотелось оказаться на одной из них, посреди привольного ветреного простора, окинуть взглядом от края до края всю горную страну, которая, как ему казалось, сверху должна выглядеть просто удивительно.
И спустя несколько часов такая возможность Алексею представилась. Крутая падь, по которой они пробирались, уперлась в осыпь. Над осыпью круто нависал темно-красный морщинистый откос. Охотники, загребая сапогами смешанный со снегом щебень, стали карабкаться вверх.
— Поживее, брат, неси тело жирное в утесы, — ехидно подбадривал друга Лобанов, но во время подъема не отходил от него ни на шаг, готовый в любой момент прийти на помощь.
На самую кручу они не полезли, поднялись на вершину по головоломной, но все же проходимой тропинке, пробитой несколькими поколениями промысловиков. Волин, тяжело дыша, снял шапку и вытер со лба пот.
— Прикройся, мозги простудишь, — посоветовали ему.
Горизонта не было видно. Его загораживали столпившиеся со всех сторон вершины, поблескивающие неслежавшимся, искристым снегом, из-под которого топорщился серый ежик мелколесья. Здесь действительно гулял ветер, не городской, ленивый, но злой, даже зимой пропитанный бензиновой гарью и отдающий отбросами; и не тот, что недружелюбно посвистывал внизу, на дороге и в щели распадка. Этот ветер казался сладким от впитанных им запахов снежной свежести и свободы. Он был холодным, но не мертвяще-ледяным, как в городе по ночам; он обжигал, но от него не хотелось прятаться, а, наоборот, тянуло выпрямиться и подставить грудь под тугие, задиристые толчки серебристого воздуха.
Этот ветер жил в великом поднебесном пространстве, где время и расстояния измерялись иначе, чем в том, жмущемся к земле мире. Волина вдруг охватило странное, сладостное и одновременно пугающее чувство утраты веса, к которому примешался бессмысленный, распирающий грудь восторг. Казалось, стоит сбросить рюкзак, заорать, разбежаться, подпрыгнуть — и этот ветер подхватит тебя, как бумажного змея, взовьет к облакам и унесет за тридевять земель в неведомое счастливое царство. Или пусть даже шарахнет о скалы. Сейчас Волина не пугало ничто.
Только вечером, в зимовье, сидя при свете керосиновой лампы за неструганым столом, заедая спирт густым варевом из рябчиков, под гогот охрипших от мороза и дыма мужских глоток, растворяясь в благодатном тепле, усталости и гаме безалаберной беседы, он понял, как называется чувство, охватившее его на заснеженной высоте. ОСВОБОЖДЕНИЕ! Освобождение от суеты сует и всяческой суеты, от житейской скверны, от глухих, подспудных тревог и томлений, преследующих человека всю жизнь. Казалось, тот серебристый ветер вершины освежал не только тело, но и душу, внушая человеку, что он есть венец творения, а земное притяжение преодолимо. …Лобанов переехал в крайцентр, когда великую державу уже вовсю трясло и лихорадило, а по окраинам ее подданные сноровисто расстреливали и резали друг друга.
В застольных беседах на знаменитой кухне Волин любил порассуждать о политике и всяких общественных проблемах, увязывая их с закономерностями мирового исторического и культурного процесса. Лобанов же в таких случаях больше отмалчивался или зло иронизировал по поводу всех и вся. Он вообще как-то странно относился к тому, что творилось вокруг. То ли был себе на уме, то ли вообще ему было на все наплевать. Волина это раздражало. Порой ему казалось, что Сергей погряз в повседневщине и многого не понимает. Если же Алексею удавалось втянуть приятеля в разговор, то результаты порой случались самые неожиданные. Однажды, слушая разглагольствования друга об истоках и противоречиях русского либерализма, о декабристах, Лобанов хмуро перебил:
