Дым клочьями плавал по вагону. Под полом потрескивало пламя. Латыпов, сухо, трескуче покашливая, метался вдоль стен, косился на темную груду в углу, прикрытую брезентом, — боеприпасы. Охранники, прислонившись спиною к доскам, сидели на корточках, угрюмо посматривали на начальство, стоять в полный рост уже было невтерпеж — выедало глаза. Арап и два мышастых жеребчика пританцовывали, глухо, тревожно всхрапывали.
Курмахер молился. За ненадобностью слова лютеранской молитвы давно выветрились из головы. Поэтому вертелись там четыре въевшихся с давних времен словечка — из набора бывшего циркового конюха Бузыкина: «Господи суси... на-ко, выкуси!» И если первая половина молитвы относилась к всевышнему, то вторая предназначалась Курмахеру — его наместнику на земле для Бузыкина. Употреблял Бузыкин «молитву» свою в момент наивысшего благолепия — после принятия стопки овсяной, неочищенной — из украденного циркового овса. Таилось в напевном шелесте подслушанной молитвы для Курмахера нечто нетленное, вечное, а потому и вспомнилась она ему в этот страшный час.
Первым не выдержал пытки Арап. Дым — желтый от полусгнивших горбылей под вагоном — густо пер сквозь щели, раздирал молодые легкие. Взвившись на дыбы, метнулся Арап вбок и оборвал тонкую сыромятную коновязь, а получив желанную свободу, пошел метаться в сизой полутьме, тяжко, с грохотом натыкаясь на стены.
Жестоко ушибленный конским крупом в первый же миг, Латыпов, постанывая, взобрался на груду ящиков к зарешеченному оконцу. Задыхаясь, кашляя, Поискал вокруг, чем бы выбить решетку. Не нашел, припал к прутьям, хватая воздух. Хлестко ударила пуля рядом с лицом — в деревянный косяк. В щеку Латыпова впилась заноза. Он отпрянул, упал грудью на ящики, зашелся в нескончаемом, выворачивающем наизнанку кашле.
Охранники жались по углам, втискиваясь в пол. Арап грохотал копытами, сотрясая вагон, бился о стены, не чуя боли. Крик его уже мало походил на конское ржание, в нем звенел человечий предсмертный ужас.
— Откирвай, рус! Сам горишь, лошадь тож издыхай будит! — кричал, маялся в жалости под насыпью Султан.
Резало по сердцу конское ржание в вагоне. Напрасно выстрелил по окну — напугал, теперь и вовсе не откроют.
— Ей-бох, болша стирлять не будим! Бросай ружо в окно, тогда отпускать будим! — надрывался в крике Султан.
Под вагоном, багровый, плотный, весело плясал над щитами огонь, обволакивая днище желтым дымом.
Федякин, свесив голову, наблюдал за отлаженной процедурой. Людишки давали себя обдирать как липку, подставлялись с готовностью. Тьфу! Подмывало его вроде бы беспричинное веселье. Впрочем, если разобраться, было оно не столь уж беспричинным. Пребывал полковник в странном, ангельском состоянии: безгрешен (смыты явные и приписанные грехи потом и кровью на много лет вперед), немощен телесно и не отягощен сомнениями.
Казалось, взмахни руками — и воспарит бренная его плоть под самый потолок, благо до него — рукой подать. А весело было Федякину оттого, что вся эта бутафория с черными намордниками, обрезами ничего уже не могла ни отнять, ни изменить в его судьбе, обожженной полымем войны, пленом и лагерями.
Хамзат, настороженно посверкивая взглядом, приближался к Федякину. Он давно приметил этот русоволосый, обтянутый кожей череп, стерегущий его глазами. Безудержное нахальство лилось из них на Хамзата. Пока все шло гладко, вагон попался на диво покладистый, карманы ощутимо отвисли под тяжестью добычи. Абу тоже вел себя сносно, если учесть, что в налет пришлось тянуть его почти на аркане. Хамзат добрался до отсека Федякина, и тот спрыгнул на пол. Они встретились на середине прохода. Хамзат навел обрез. Федякин полез в карман френча. Он долго шарил там, вывернул и поразился:
— А те-те-те, вот те раз. Куда же она подевалась? — Развел руками, обратился к азербайджанцам напротив: — Конфуз, господа, была, но, увы, исчезла.
Хамзат ждал, раздувая повязку дыханием. Федякин полез в другой карман, вывернул и его.
— Ока-азия. И здесь отсутствует. Шалишь, мамзель, разыщем! — Лез в карманы, озабоченно закатывал глаза, искал. — Вероятно, отлучилась, поскольку и здесь пустынно. Нуте-с, устроим в таком случае повальный шмон, пардон, — обыск.
