Вечером Быков сидел за своим столом и умилялся. День пролетел, плотно набитый следственной и оперативной суетой. Но была в нем отдушина для души, которую Быков разрешил себе в полдень, — он попросту сбежал в кино.
Однако пора было приступать к делам, их набиралось к ночи достаточно. Быков сдвинул листья на край стола, придавил их пухлым следственным томом: пусть подсохнут. Придвинул к себе письмо, исписанное каракулями, вчитался:
«Ми, Хамзат жалаим сдаваца. («Мы — Николай Второй», — усмехнулся Быков.) Советы писал указ про доброявка, и мы жалаим яво випалнят на аул Хисти-рюрт вместе с Дахкильгов и Цечоев.
Ми будим сдават оружию в сакля чечен Гучиев».
Быков понюхал письмо — тонкий лощеный лист, — он едва слышно пах духами. Быков качнул головой: у абрека Хамзата лощеная бумага и духи? Старается господин Митцинский, крепко старается сдержать слово перед Быковым. Письмо — дело его рук. А было все проще простого. Хамзата привели к Митцинскому мюриды, и он услышал: явишься на доброявку с повинной в ЧК, садись пиши письмо Быкову.
— Я не умею писать, — ответил Хамзат, — я бы вместо письма Быкову послал пулю.
— Всему свое время, — наверно, ответил шейх и сам засел за письмо.
Небось теперь мюриды сторожат семью Хамзата, пока Быков не заполучит обещанное. Крупно играет шейх, ох, крупно, если жертвует такой нужной фигурой, как Хамзат.
Позвонил дежурный, сказал:
— Здесь какой-то чеченец к вам, товарищ Быков. Говорит, что вы его ждете.
— Фамилия?
— Не говорит.
— Значит, уверяет, что жду?
— Так точно.
— Ну раз так — пропусти.
Раздались шаги по коридору. Быков откинулся на спинку кресла, голова ушла в тень. Громадный стол зеленого сукна был почти пуст. На нем — круг света от абажура, из-под пухлого тома вылезали края придавленных багряных листьев. Дверь распахнулась, вошел человек в бешмете. Прислонился плечом к стене, тихо кашлянул, сказал:
— Здравствуй, начальник. Я пришел.
— Вижу, — сказал Быков, — садись.
Чеченец сел напротив, размотал башлык. Смотрел хитровато, слабо улыбался. Быков вгляделся, обрадовался:
— Абу Ушахов. Ты, что ли?
— Конечно, я, — сказал Абу.
— Ай, молодец! Значит, жив да еще и здоров?
— Мал-мал кашляю еще. Ничо. Эт дел терпет можно.
— Это, я тебе скажу, оч-чень приятное событие, что ты пришел, ты даже не представляешь, как ты кстати. Чай пить будем?
— Почему не будем, давай!
— Кривонос! — зычно гаркнул Быков. — Петр Гаврилыч!
Абу вздрогнул, удивился:
— Такой маленький ты иест, Быков, а кирчишь, как буйвол. Я чуть не испугался.
Быков довольно хмыкнул, пояснил:
— Тренировка, брат. Я ведь статистом в опере был, молодой, нахальный — чего с меня взять? С самим Федор Иванычем Шаляпиным раз довелось петь.
— Сапсем не понимаю, — сокрушенно вздохнул Абу, — кто иест Шаляпи?
Вошел Кривонос:
— Звали, товарищ Быков?
— Побалуй нас чайком, Петр Гаврилыч, будь ласков, — попросил Быков.
— Сейчас согрею, — сказал Кривонос и вышел.
— Это я тебе поясню, — довольно прижмурился Быков, — все растолкую, кто есть Шаляпин.
Вышел из-за стола, расставил ноги, стал рассказывать:
— Шаляпин — это громадной красоты и силы русский мужик. И лучше его на земле еще никто не пел. Ростом он будет... — Быков задумался, потом махнул рукой, сообщил: — Еще одного Быкова на меня поставить, и выйдет Шаляпин.
Абу прикинул, удивился несказанно:
— Ахмедхан тогда сапсем пацан, что ли?
— Это кто, мюрид Митцинского?
— Мюрид.
— Щенок твой Ахмедхан рядом с Шаляпиным, — жестко сказал Быков. — Ну так вот. Выходит Федор Иванович Шаляпин на сцену в роли Мефистофеля и начинает...
