Подавала на стол Фариза — молчаливая, гибкая. Свернись она в клубочек — на двух ладонях мюрида уместилась бы. Непривычным, диким томлением заходилось сердце Ахмедхана. Ловил девичий взгляд. Там — боязливое, холодное отчуждение. Митцинский понимающе, благодушно щурился, мол, это от тебя никуда не убежит, служи. Чувствовалось, был доволен.
Ахмедхан, наевшись, опять заваливался на топчан в своей времянке. В голове — сытая, умиротворенная пустота. Слегка донимала рана. Вспоминалась поваленная чинара, сумрачное, сырое дно балки и лошадиный череп — знак судьбы. Все пошло как надо за эти недели, выходил живым из таких переделок, что другой на его месте давно смердил бы падалью. А его пока оберегало небо. Значит, дела его были угодны. С этим и засыпал — как в яму падал черную, без снов.
...Федякин огляделся. В двух шагах чернела в земле дыра, забранная решеткой. На дне ее сидела женщина в белом. Она медленно подняла голову — и на Федякина глянули измученные, тоскующие и прекрасные глаза. Федякин оторопел, перевел дыхание. Сзади послышались шаги.
— Дикость, не правда ли, Дмитрий Якубович?
Федякин обернулся. На него смотрел холеный, среднего роста человек в атласном халате.
— Прошу прощения, засмотрелся. — Федякин глянул в яму еще раз, с усилием оторвал взгляд.
— Средневековое варварство. И тем не менее я бессилен. Женщина намерена стать шейхом и посему держит, по нашим обычаям, холбат — самоочищение. — Митцинский покачивался на носках, благоухающий, изящный.
— Какими судьбами, Дмитрий Якубович? — Глянул Федякину в самую душу. Во взгляде — сытая, насмешливая осторожность.
— Все теми же, господин Митцинский. Пути господни неисповедимы. — Поморщился: — Какого черта турусы разводить! Ваш братец написал в письме: надлежит полковнику Федякину прибыть к Осману Митцинскому. Вот я здесь. Располагайте.
— Сколько воды утекло с тех пор. Давно ведь это было. — Стоял Митцинский вальяжно, руки за спину. Продолжил холодно: — Так давно, что и надобность в вас миновала, полковник.
Федякин обессиленно сгорбился:
— Так-таки ни на что не гожусь?
— Ну... разве что конюха на время заменить. Напоролся на гвоздь, олух, ногу разнесло. Работа несложная. Задать корм лошадям, напоить, вычистить навоз. Изредка птичнице поможете индюшек из-под сарая пугнуть. Они, канальи, нестись там повадились. Бабе туда несподручно лезть, куриный помет, знаете ли...
Деревенело у Федякина лицо, сжимало горло. Одно заботило: не выпустить бы слезу, копившуюся в глазу. Передохнул, сглотнул комок, заговорил хрипло, квакающим голосом:
— Зачем же меня пометом... пугать... господин Митцинский. Мне теперь помет после леса — самое милое дело. — Кривая улыбка поползла по щеке наискось. Придвинулся вплотную, обжигая Митцинского нечистым дыханием, сверлил совиными глазами, неожиданно предложил: — Желаете ночные голоса послушать?
И, открыв рот, затянул с придыханием, подвизгами ночную шакалью песню. Она ввинтилась Митцинскому в мозг, дикая, звериная жалоба, пропитанная бессильной злостью. У Митцинского — мороз по коже. Отшатнулся. Перед ним кривился обметанный густой щетиной рот, синева наползала на прикрытые веки полковника. По всему аулу всполошенно, гулко, впереклик — собачьи голоса. Гулко бухали волкодавы. Хрипло лаяла, рвалась на цепи где-то неподалеку привязанная шавка.
— Я после двух стай себе пропитание добывал, господин Митцинский. Волки секача задрали. После них шакалы пировали, а я уж потом, вот на эдакий вой вышел, дубиной стайку разогнал и сам мясцом полакомился. Его, правда, на костях клочки остались. Однако ничего, и такое впрок пошло. А вы меня изволите пометом пугать. Не-хо-ро-шо, господин Митцинский. Унизить, значит, пожелали? Тут у вас осечка вышла, куда же мне ниже этого. Не-хо-ро-шо-о,
Развернулся, пошел к калитке, сутулясь, тяжело припадая на левую ногу. Спина вымазана глиной, кисти рук болтались по бокам — мужицкие, раздавленные работой, исцарапанные в кровь.
— Подождите! — окликнул Митцинский. Федякин остановился. — Мы в неравном положении, Дмитрий Якубович. Вы обо мне кое-что знаете. Я о вас — ничего.
