В самом деле: фермы, стада, колхозные поля... Где ей тут удержаться?
Солнце заметно склоняется к западу, а мы все еще не можем остановиться. Пожалуй, так и будем как шальные до ночи рыскать по полям.
Вскоре, словно чтобы рассеять наши сомнения, в стороне от кукурузных полей открывается луговой простор с широкими полосами камышей вдали. Наконец-то!
Я с волнением смотрю на этот открывающийся глазу простор.
Как тут свободно, как легко человеку! Птицы какие-то, еле виднеясь, купаются в воздухе. Солончаки пятнами белеют, лоснится на солнце синеватая зелень рогоза, а дальше блестят камыши, и в тех камышах, наверное, ждут нас светлые озера...
- Вот это и есть Чары-Камыши,- гордо выпрямляясь, говорит обер-мастер.
Чары-Камыши, ура!
Машина наша мчится к ближайшей полосе камышей.
Останавливается.
Камыши высоченные, густые, словно бамбуковые заросли. Слегка шелестят листьями на ветерке... Соскочив с машины, мы гурьбой бросаемся в заросли, камыши трещат, а мы продираемся дальше, в самую чащу, в духоту, где уже и ветра нет, но где, мы знаем, неизбежно должна быть 'вода, а на воде, может быть, и сейчас уже сидят стаей... Дух захватывает от одного лишь предчувствия. Однако почему же до сих пор не хлюпает вода под ногами! Где жо наконец вода?
Камыш кончается, глазам открывается довольно большая, окаймленная зарослями поляна: очевидно, был когда то тут плес, а сейчас... высохший ил звенит под ногами Сухо-пресухо. Все дно затвердело, превратилось в цемент.
В недоумении обращаем взоры на обер-мастера. Старик виновато разводит руками. Не дальше как в прошлом году, уверяет он, было воды ему здесь по пояс, даже бредень он тут тянул, и рыбу ловил, и уток набрал, а теперь...
- Тьфу!
Мы верим ему, верим, что была здесь вода и рыба, потому что и сейчас кое-где поблескивают маленькие рыбки в сером закаменевшем дне.
Опустив головы, стоим угрюмой толпой среди высохшего озера, над этой окаменевшей землей, и пот заливает нам глаза. Жара, духота здесь, будто в котле: сквозь камыш даже малейший ветерок не провевает. Степа молча пробует ковырнуть носком неподатливый кусок ила, а Петрович...
на нашего Петровича даже смотреть больно: потемневший, убитый горем, молча уставился под ноги, печально рассматривая дно озера, где совсем недавно рыба играла, а теперь твердь земная сереет окаменевшая, похожая на шлак. Еще больше опустились плечи у Петровича, отягченные охотничьим багажом; кепка надвинута на глаза. И так худой, а тут будто еще больше похудел. Какая печаль, какая дума его гнетет?
И все мы - ни слова никто.
Тишина горячая, устоявшаяся. Вдали едва слышно урчит трактор, кузнечик где-то стрекочет...
Пока мы стоим в разогретом камыше, среди высохшего озера, словно прикованные к его мертвому дну, до нашего слуха начинают вдруг доноситься странные шумы, какоето очень знакомое стрекотание... Долговязый наш бригадир, поднявшись на цыпочки, первым замечает опасность:
- Полюбуйтесь... Это же они!
С холма по нашим следам прямо к камышам стремительно несутся те же самые мотоциклы да "Москвичи", которые мы бросили по ту сторону мостика. Подъехали, заглушили моторы, и вот уже, смахивая обильный пот, городские охотники угрюмо курят вместе с нами на том самом месте, где должно было быть озеро и где пышет на нас сухая, черствая, будто огнем переплавленная в мертвую, бесплодную массу земля.
Неудача словно примирила нас с теми, от кого мы так упорно до сих пор старались уйти, и теперь мы уже сообща беремся искать выход из положения.
- Надо пробираться дальше в плавни,- советует один из прибывших, летчик-отставник.- Видите, стаями оттуда снимаются.- Он кивает в сторону Днепра.
Мы смотрим туда. В светлом огромном небо - никогда я не видел над собой такого неба! - в дальней дали, в высоком поднебесье, где, наверное, лишь реактивные летают, идут стаи птиц. Кто-то уже, видно, их там гоняет в этот беспокойный день. Однако, не долетая к нам, стаи снова поворачивают назад, значит, есть там где-то лиманы, озера: ведь не одно же это высохшее наше озеро - вся эта приднепровская местность называется Чары-Камыши.
