— Даже без отца, — подтвердил он. — Юрий был не средний, не рядовой ученый. У него был талант…
Сергей Алексеевич проводил сына без слез и наставлении, хотя и понимал бесплодность расчетов на логику событий.
— Я хочу только одного, — сказал он твердо и мужественно, — дожить до нашей победы над фашизмом!
И он ждал этой победы с уверенностью человека, что иначе вообще никак не может быть.
Жить в наилучших, но все же временных условиях можно день, два, пять, неделю, месяц. Но внутренняя незащищенность от вмешательства новых людей, как непреходящие дожди, начинает угнетать своей стихийностью. Сергей Алексеевич мало это чувствовал, занятый делом. Евдокия Максимовна забывалась в своем хозяйстве.
Ольгу Сергеевну выручали мобилизации эвакуированных на сельскохозяйственные работы в пригородных хозяйствах.
Буравящих землю каблуков, прозванных шпильками, женщины тогда еще не знали. Однако и обычные высокие каблуки того времени обращали самые простые полевые работы в каторжные. К великому удовольствию Ольги Сергеевны, ноги у нее, как у балерины, были сильнее, подвижнее и работоспособнее, чем руки, и она не отставала в ряду других женщин.
Колхоз едва только устраивался. Горожанам, присланным на работы, пришлось жить в пустом сарае; мыться уходили в лес. Но воздух все скрашивал, и даже ангины ни разу не случилось.
Со второй половины сентября стали посылать на уборку картошки, но Сергей Алексеевич развил бурную деятельность. 25 сентября он попросил во что бы то ни стало соединить его с секретарем обкома.
— Михаил Васильевич, дела-то стоят… — без всяких предисловий начал свой разговор Сергей Алексеевич. — Материала для строительства нет…
Окончив разговор, Сергей Алексеевич сказал с полным удовлетворением:
— Крепко поговорили!
В том же хорошем настроении встретил Сергей Алексеевич и начальника лаборатории, приехавшего из Москвы. Усевшись за столом с Сергеем Алексеевичем, гость рассказывал о Москве, о лаборатории, о попутчиках, с которыми летел сюда. Говорил он скучно, уныло, без единого живого слова. Вынужденный слушать унылый доклад, опершись локтями на стол, Сергей Алексеевич, казалось, не просто дремлет, как обычно, с закрытыми глазами, а по-настоящему засыпает под однообразное рокотание гостя. Но вдруг голова Сергея Алексеевича упала на стол, и тяжелая, мощная фигура его начала медленно сползать со стула.
Больного уложили в постель; вызвали «Скорую помощь».
Сергей Алексеевич не мог говорить, правая рука и нога его бездействовали. Диагноз поставить было нетрудно, но, чем грозило кровоизлияние в мозгу через минуты, часы, дни, никто не мог сказать. Делали все возможное, чтобы облегчить положение больного.
Три дня и три ночи менялись у его постели сиделки, врачи, родные. У приглушенного подушкой телефона отвечали на запросы Москвы, на сочувственные заботы друзей.
К вечеру третьего дня Сергей Алексеевич начал говорить, владеть ругой, двигать ногу.
— Вызовите Юрку! — распорядился он.
Утром навестившему его Г. X. Сабинину Сергей Алексеевич сказал:
— Ну, по-видимому, я выкарабкался…
Весь этот день слышались в телефоне вздохи облегчения в ответ на заверение, что опасность миновала. «По-видимому, он действительно выкарабкался!» — говорил знакомым. Сабинин, повторяя его выражение, чтобы оттенить всегдашний чаплыгинский реалистический взгляд на существование.
Вздохи облегчения прекратились и в доме и у телефона на второй день, когда у больного началось резкое повышение температуры. Врачи признали воспаление легких.
Вечером Сергей Алексеевич потерял сознание. Одиннадцать дней длилась суровая борьба за его жизнь. В девять часов вечера 8 октября 1942 года, окруженный близкими людьми, не придя в сознание, Сергей Алексеевич умер.
Юрий Сергеевич приехал только через день, к вечеру, когда отец уже парадно лежал, обставленный цветами, в черном костюме, с орденом Ленина и Звездою Героя на груди, а в доме уже говорили громко и подушки на телефоне не было.
Его не сразу впустили к покойнику, но, как ни подготовляли его к такой встрече, он был потрясен, захлебнулся от комка подступивших к горлу рыданий и выбежал из комнаты.
