Но их не оставили. Из темноты появляется худая женщина с лицом, лишенным цвета.
— Вы к Романову?
— Да. Можно его?
— Он спит.
— Откуда вы знаете?
— Как же мне не знать, Романов — мой сын.
Хм! Может, попросить маму, чтобы она его, Виктора, тоже звала по фамилии? Очень солидно получается.
— А нельзя ли его… — Даша подается вперед, улыбается.
— Нет, нельзя.
Эту мамашу на обаяние не возьмешь. Виктор перехватывает инициативу:
— Тогда разрешите, мы оставим записку. — Он роется в карманах, находит ручку и кусок уже ненужной (ура!) шпаргалки, пишет пастой поверх карандаша.
— На завтра, да? — спрашивает он Дашу.
Она согласно кивает. Виктор отдает бумажку женщине. Та берет сухими узкими пальцами, и вдруг лицо ее освещается: это проступила виноватая улыбка — окрасила щеки, губы, глаза.
— Вы не сердитесь, молодые люди, но… я уж беру на себя… он будет расстроен, конечно… — и она глядит на Дашу (поняла все-таки, кто пришел к ее сыну), — но… он так мало спит… Ведь это подумать, сколько занят!
Да, да, все мамы хотят, чтобы их дети непременно много спали и вовремя ели и чтоб учились притом, и работали, и не шатались по улицам и по компаниям, и не очень-то заглядывались на красивых девочек… О господи!
Виктор сочувственно вздыхает:
— Конечно. Но вы передайте. Это очень важно.
Женщина опять косит уголком глаза на Дашу. Та моментально вспыхивает, хорошеет.
— А вы не Даша? Даша? Да?
— Как вы узнали?
— Я слышала, Миша говорил с вами по телефону. Вы заходите к нам, и вы. — Это уже Виктору.
— Спасибо.
— До свидания.
В длинном темном коридоре скрипит дверь — появляется еще одна соседка, толстая, в халате, долго и любознательно глядит вслед уходящим.
— Населенный особнячок! — качает головой Виктор.
— Все люди — одна большая семья, — в тон ему заключает Даша.
***
Нет, Даша все-таки прелесть: затею с книгами Романова она оценила сразу. Она хлопала в ладоши, смеялась, прыгала:
— Вот Мишка обрадуется! Надо их как-то разложить!
— Конечно. Мы их разложим и развесим. Стен родных не пожалею!
И, благо мама и в этот день была с утра на работе, начался великий стук. Вбили около сотни гвоздей, книжки на веревочках развесили вдоль всех стен. Сверху шла вроде бордюра полоса из портретов поэта: штук двадцать поэтов-близнецов грустно и одинаково улыбались с суперобложки. Один умный и грустный поэт, другой умный и грустный, третий, четвертый…
Как он, наверное, выбирал позу, чтобы без позы и все же, чтоб выглядеть получше… Пятый — грустный и умный поэт, шестой, седьмой.
Пониже расположились круги и стрелы обложек. Здесь прежней симметрии не было: книги были расположены и наступательно — прямо, и уклончиво — боком, и свернуты в трубочку наподобие телескопа, и посажены, как бабочки с раскрытыми крылышками.
Еще ниже размещались тексты. Разные. Вот открытая страничка с одним стихотворением, вот — с другим, а вот — с двумя последними строчками, перенесенными на новую страницу:
Пчел пучеглазых и плачущих почек.
А ночью…
Даше понравились эти пучеглазые пчелы.
Книги легли на стол, на кушетку, и все равно их оставалось много. Куда еще?
— Знаю! — крикнул Виктор.
Он принес из кухни самую большую кастрюлю, и книги были заложены туда, будто куски капусты. Получились отличные книжные щи.
— Духовная пища, — сказал Виктор.
— Давай тарелки! — крикнула Даша.
Виктор принес и тарелки. Книги, подобно блинам (если раскрыты) или жаркому (если обложкой вверх), роскошно легли, ожидая соуса или сметаны.
— Пиршество духа! — радовался Виктор. — Хорошо бы твой Миша притащил побольше друзей — я написал ему в записочке. Тех, кто не нашел книг в магазинах. Будем раздавать задаром.
— А Женя? Лида?
— Все, все придут. Я обзвонил с утра.
Велосипед — пустяк, игрушка. Он ушел на это дело почти весь, осталось, может быть, крыло от заднего колеса. И оно радостно махало, ожидая того, что будет. Оно любило повеселиться, это крыло, невзирая на то, что осталось в одиночестве. Велосипед — отличная вещь, дорогая игрушка. Но игрушка всегда меньше, чем игра.
***
Миша Романов позвонил у дверей. Когда Виктор и Даша открыли, сказал смущенно (он теперь, по определению Виктора, «велик, но скромен»):
