Миклош вскинул голову, его взгляд приник к измученному лицу Жофии и вдруг вспыхнул.
— Сейчас — начал бы… Сейчас я тебя… очень люблю. Но знаю: мы опять пришли бы к тому же… только на куда более низменном уровне. С недостойными оскорблениями, безвкусными ссорами.
— Да.
За деревьями послышалось тактичное покашливание, затем появился мужчина в штатском и, оставаясь на почтительном отдалении, поклонился.
— Товарищ министр… мы готовы.
Миклош тотчас повысил голос.
— Да-да, сейчас… Одним словом, церковь… — Он взял у Жофии папку, влажную от судорожно сжимавших ее ладоней, раскрыл и, листая тщательно проработанные чертежи, невольно направился в сторону церкви. Жофия беспомощно следовала за ним. Кто-то другой, случись ему выбирать между работой его и любовью, после долгих терзаний наконец остановился бы на чем-то одном — работе либо любви. Но этот мужчина, что идет сейчас с нею рядом, попросту не может оказаться перед таким выбором. Ужасно!
— По этим чертежам нельзя сказать наверное, что церковь относится к пятнадцатому веку, — озабоченно заговорил он и посмотрел на Жофию уже просто как на партнера в дискуссии.
— На каком-то камне здесь должна быть высечена дата — именно пятнадцатого века, — упрямо сказала Жофия.
— В самом деле? На каком же?
— Пока это скрывает штукатурка… Но она объявится.
— А если нет?.. Высечешь ее сама?
— Здесь теперь бывший владелец этих мест, доктор Феликс Семереди, из Швейцарии. В детстве он видел в семейном архиве свидетельство об освящении церкви.
— Где это свидетельство? — спросил Миклош.
— Свидетельство пропало, сожжено в сорок пятом беднотой. Но Семереди готов подтвердить свои слова письменно.
Они шли уже вдоль боковой церковной стены, с поляны доносился шум голосов.
— Кстати, за этот сундук с сокровищами вы можете благодарить и меня, — сказала Жофия. — Не будь меня здесь, вы нашли бы его, вероятно, лишь после смерти декана… а может, и не нашли бы вовсе!
Министр остановился, приоткрыл папку.
— Эти материалы достаточно убедительны? — спросил он, глядя Жофии в глаза.
— Если ты подпишешь, ни один бухгалтер не найдет оснований придраться.
— Любопытно, — невесело усмехнулся Миклош, — именно я должен устраивать так, чтобы не видеть тебя целый год.
Жофия отвернулась.
— Ступай!
— Я подпишу, — мрачно произнес Миклош и послушно зашагал к своим спутникам.
Когда все вокруг стихло — укатил, громыхая, грузовик, увозя сокровища, умчались, тарахтя, мотоциклы, скрылись, прошуршав шинами, легковые машины, — Жофия устало поплелась в церковь. В чаше со святой водой она увидела одинокую банку с пивом, выбила крышку, выпила.
На передней скамье, сильно сгорбившись, облокотясь на пюпитр, сидел старый священник. Его печальный взгляд был устремлен на алтарный образ, победоносно блиставший всеми красками в лучах полуденного солнца, которые снопами вливались в узкие окна. Он не подал вида, что заметил бесшумно подошедшую Жофию, но потом все же заговорил:
— Когда я умру, Жофия, пусть меня не хоронят в склепе. Мне сказали, что я стану каноником, каноника же положено хоронить в почетном месте, а теперь вот одна ниша освободилась…
И такая горечь слышалась в его голосе, что у Жофии сжалось сердце. А какое изможденное, дряхлое стало у декана лицо, безнадежное, как будто смерть уже наложила на него свои стигмы!
— Зачем эти мысли о смерти, господин декан? — Жофии вспомнился вдруг их давний разговор: «У вас уже умирал кто-нибудь, Жофия?» — «Нет, еще не умер никто из тех, кого я любила…» Неужто он окажется первым?
— Я любил этого святого Христофора, — продолжал священник, не отводя глаз от алтарного образа. — Всякий раз, едва вступлю в церковь, на память приходило: «Господи, господи, может, я весь свет на себе несу?..» — И с горечью продолжал: — «Нет, теперь ты уже ничего не несешь, сын мой…» У меня ведь такое ощущение было, будто я в почетном карауле стою. Значительным себя чувствовал. Это было смыслом моей жизни… Поначалу-то не в этом был смысл моей жизни, но потом стало именно так. — Он устало огляделся вокруг. — Чувствуете? Стало пусто, немо, ушла тайна.
— Я останусь здесь, господин декан, — начала было Жофия, но умолкла под гнетом его тоски. Ей хотелось ободрить его, а впору было заплакать самой. Но она знала, что останется здесь, с резцом и молотком в руках, она заставит эти камни заговорить. Неверно, будто здесь стало пусто и немо. Будто ушла тайна. Эта церковь еще многое порасскажет о минувших столетиях, если однажды заговорит вновь.
