— Оставьте меня в покое, Пиро! Очень прошу вас, оставьте меня нынче в покое!
— Да с чего это вы так к сердцу-то принимаете? — заупрямилась домоправительница. — Я испанские консервы открыла, с раками. Вы же любите… А он никогда и не бывал у нас, ваш отец Рафаэль! Я всех помню, кто заезжал сюда за эти шестнадцать лет. И, чтобы вы к нему, господин декан, ездили, не упомню… Так кто же он был вам?
— Что вы об этом знаете! Оставьте меня, хорошо?
— Да раков-то можно принесу?
— Нынче я пощусь… А в семь утра попрошу чаю.
Пирока поняла, что в этот вечер декан уже недостижим для кого бы то ни было. Она приготовила ему постель, поставила рядом с кроватью бутылку содовой, стакан, положила чистый носовой платок и оставила своего хозяина в покое.
У Пироки личной жизни не было — собственной комнатой она пользовалась только для сна. Ее дни без остатка поглощало служение декану. И насколько она содержала в порядке дом священника, его сад, его облачение, настолько же не занималась собой. Постель свою никогда не застилала, платье не укладывала в шкаф, так что гостей могла принять только на кухне.
Кухня была по-старомодному просторна, пол и стены на высоту человеческого роста выложены красным моющимся кирпичом. По стенам висела надраенная до блеска медная посуда — ее домоправительница чистила усерднее, чем собственные ногти. У стены вдоль огромного стола, на котором она разделывала тесто, затеяв пироги, стояли в ряд стулья — сюда и усадила Пирока столичную художницу и стала потчевать консервами из раков, раз уж они все равно открыты.
Жофия была разочарована, узнав, что не сможет увидеться с деканом, она вяло ковырялась вилкой, без охоты пробуя чертовски дорогой деликатес. В архиве епископского дворца она не нашла, правда, ничего особенного, но и то немногое, что все же нашла, хотела бы обсудить со своим старым другом — про себя она уже иначе его не называла. Пирока курила, вставив сигарету в длинный мундштук, и озабоченно рассказывала:
— Я еще и не видела его таким расстроенным. Он всегда умеет найти в жизни что-то радостное, ободряющее. Пусть это цветок… или тарелка супа из сельдерея… Или маленький бочонок вина, что присылал монах из Мора…
— Может, какой-нибудь школьный товарищ, — рассудила Жофия. — Мой отец тоже в том возрасте, когда начинают умирать его друзья. Он тогда целыми днями ходит мрачный, как туча: смерть открыла огонь… — Она отодвинула тарелочку. — Нет у вас чего-нибудь выпить, Пирока?
— У нас-то? — самодовольно отозвалась домоправительница. — У нас ничего не пропадает попусту. Даже гнилые фрукты. Я все лето и осень палинку гоню.
Жофия оторопела.
— Вы?!
— Я. В подвале. Иной раз такой дух стоит, что и слепой налогоинспектор сыскал бы. Ну, да господина декана, само собой, не трогают… Чего вам, золотко? Я сейчас все назову, по порядку, как готовили: черешневая палинка, ореховая палинка, фруктовая смесь, на роме настоянная, сливовица, виноградная палинка. Ну, и вино, само собой.
— Пожалуй, черешневую, — поколебавшись, сказала Жофия.
Домоправительница принесла из чулана белую литровую бутылку, на ней наклеены были вырезанные из бумаги и раскрашенные карандашом алая черешня и зеленый черешневый лист. Затем, достав из буфета, поставила перед Жофией узенькую высокую рюмку, с тонкими горизонтальными линейками. Возле каждой черточки надпись: «For Ladies», «For Gentlemen», «For Shipmasters»[7], а у самой верхней черты — изображение свиньи. Домоправительница медленно наливала в рюмку, но Жофия только у черты «для матросов» сказала: «Спасибо, достаточно».
— Вы не пьете, Пирока?
— Никогда!.. И господин декан не пьет палинку, а уж когда выпьет, значит, очень большая беда стряслась.
Жофия отхлебнула из рюмки.
— Потрясающая палинка, Пирока! Неужто вы сами гнали?
Лицо домоправительницы сияло от гордости.
— Нравится? Возьмите с собой бутылочку.
И вынесла из чулана еще бутылку черешневой.
— Я собиралась попросить у господина декана ключ от склепа, — проговорила Жофия, залпом выпив рюмку.
— Сейчас я не смею беспокоить господина декана.
«Вот и хорошо, — подумала Жофия, — твой господин, пожалуй, и не дал бы ключ. Кто знает, в чем тут причина?»
