Многомудрая,
Ты возьми печаль мою
В дали дальние,
Забери тоску мою,
Схорони на дне морском.
Коль сыночка не вернуть,
Так верни мне сердце прежнее,
Прежнее, непечальное…
И так продолжалось до той поры, пока ночь на день не повернула. Ухнул в чаще три раза филин, плач за окном утих, заскрипел снег под удаляющимися шагами, и окровавленное тело под руками Яна разом обмякло.
Страх отпустил Яна столь же внезапно, как и накатил, только дрожь в ладонях осталась. Знахарь как стоял с веткой тиса, которую собирался сунуть в жаровню, так и повалился на лавку, как колос под серпом.
— Кто это? — слегка заикаясь, тихо спросил Ян, словно боялся, что его услышат с улицы. — Бёрквы?
Бёрквами звались духи, прилетающие из-за Гор, чтобы забрать туда душу умирающего, и Ян никакого другого объяснения не нашел.
— Но почему ты не впустил их, колдун? Теперь они обязательно отомстят тебе и мне вместе с тобой!
— Это не бёрквы, — отозвался знахарь, с трудом поднимаясь, чтобы снять охранительные заклятья.
— Кто же это?
Знахарь принялся рассказывать:
— Уже теперь четыре дня тому назад, в полдень, пошел я к роднику, чтоб воды набрать перед пургой. Иду, значит, свое думаю, да вот гляжу — вороны вьются над деревьями, что у крутояра. Ну, вьются и вьются, мне-то что? Родничок-то расчистил, воды набрал, уже обратно повернул, а шагу ступить не могу! Будто держит кто, за полу назад тянет. Осерчал я, ногой в сердцах топнул, воду-то и пролил. Забыл, что не след от явного знака отмахиваться, вот наказанье и не задержалось.
Знахарь снял охранительные заклятья и немедля взялся врачевать больного, которому совсем худо сделалось. Кровь вытекала из открывшихся ран и подплывала под него, дыхание еле теплилось. Знахарь положил ему под голову ветку падуба, прочел заговор для покоя и сна, налил в кружку отвар коры шепчущего дерева.
— Подержи ему голову.
Ян послушно приподнял голову чужака, и знахарь влил ему в рот горькое снадобье.
— Вот и нашел я его на берегу крутояра, — продолжил он прерванный рассказ. — Лежит, уже снегом наполовину занесло, а вокруг лисы рыщут да вороны грают. Думал, мертвый, бросить хотел. Потом пригляделся — живой, пришлось забрать. Где на себе нес, где волоком тащил. Насилу дотащил. Лечить стал. Думал — помрет, так помрет, выправится — хорошо. Две ночи от него не отходил, а он лежит, не шевелится, будто все равно ему, жить иль помереть. Слушай, Ян, поди-ка ты умойся. Глядеть на тебя невмоготу.
Ян не видел сам себя, увидел бы — не узнал. Весь в крови, будто зверя свежевал.
Помылся он, знахарь достал из сундука меховое одеяло, переложили они на него раненого, а шкуру, пропитанную кровью, свернули и засунули под лавку, чтоб потом почистить снегом.
— А ночью третьего дня пришли за ним. Мне-то и невдомек, защитой дом обнес некрепкой, обычной, а они-то как заголосят под окном, как завоют слезно, с причитанием. Я прилег было — устал накануне, — а тут вскочил, а они уже в дверь стучат. Начал я заклятья творить, а про себя думаю: ну все, смерть моя пришла. Гляжу, чужак-то дергается, точно в него горящей головней тычут. Тут уж я не на шутку перепугался, кого, думаю, в дом приволок? А сам все заговоры читаю, со страху даже те вспомнил, какие еще в детстве слыхал. А как филин ухнул, так все успокоилось.
— Да ведь бёрквы это, колдун! — тихо воскликнул Ян. — С кем ты тягаешься?!
— Нет, не бёрквы, — твердо возразил знахарь. — Бёрквы следов на снегу не оставляют. Я по утру вышел — вокруг моей избушки все истоптано, и следы в лес тянутся. Да и домовой помалкивал, затаился где-то со страху. Нет, то не бёрквы были. Они теперь в третий раз придут и либо выманят его, уж не знаю, зачем он им понадобился, либо уберутся насовсем. Но теперь-то мне имя его известно, попробую составить на него заговор-оберег.
Ян вдруг сообразил, что ему самое время убираться отсюда подобру-поздорову, и сказал как можно беспечнее:
— Ну, мне пора, светает уже, я и так задержался. Я к тебе завтра загляну.
Знахарь выпрямился от жаровни, из которой гусиным крылышком выгребал пепел, и поглядел ему в глаза. Опять Ян почувствовал себя ниже ростом, и ему стало нехорошо.
