— Еще бы ты не знал, — проскрежетал он, поднимаясь с лавки.
Ян думал, влетит ему сейчас, уж больно крут на расправу был дед, но вместо этого получил вот что:
— Стало быть, пора тебе сесть за книги.
Ян с тоской поглядел на резной сундук, что стоял в темном углу. Сундук был не большой, и лежали в нем шесть таких же увесистых книг в деревянном окладе, какую только что дед читал. Не то чтобы Ян учиться не любил, новое и неведомое всегда манило его, но не умел он подолгу сидеть на одном месте, да и дел у него сейчас было невпроворот. Но с дедом спорить было опасно. Он и не стал.
Видя, как Ян еле слышно вздохнул и склонил согласно голову, старый готтар усмехнулся в бороду и сказал:
— А теперь послушай про это перо, ибо решение принять надо тебе и сделать это надо сейчас.
Ян нахмурился, не по себе ему стало. Он прислонился к косяку и сложил руки на груди, приготовясь слушать.
— Далеко отсюда, в самом сердце Соль-озера растет из воды островок. Не велик он и не мал, и люди там не живут. А потому люди там не живут, что не дозволено им это.
— Кем не дозволено?
Старик говорил степенно, будто сказку сказывал, и Ян невольно заслушался.
— Не встревай, — дед пригрозил ему посохом и дальше говорит:
— Заповедное то место, растут там липы медвяные, и когда они цветут, аромат долетает до самых берегов, и тогда люди говорят: "Середина лета минула". Никогда на том островке не проливалась кровь — ни человечья, ни звериная, ничья. Имя того островка — Рох.
— Да что ж в нем такого особого? — опять не выдержал и перебил Ян. — Духи там обитают, что ль?
Старик сердито стукнул посохом об пол.
— Получишь ты сейчас на орехи, Ян Серебряк! За то, что память у тебя никуда не годная! На острове Рох запрещены поединки, ибо это земля согласия, и потому тот, кто нам прислал знак, и выбрал его.
Ян хотел спросить "зачем?", вернее, "для чего?", но побоялся, что дед совсем разъярится, а потому промолчал. Но мудрый готтар и без того понял, что Ян так ничего и не сообразил, и смилостивился:
— Давным-давно, когда впервые люди остались сами по себе, собрались они на большой отунг, чтобы решить, кому где жить. То был великий сход всех племен, и перед его началом люди поклялись, что всякий спор будет решен миром, и клятву сдержали: земля острова Рох так и не познала вкус крови. Эта клятва сильна и теперь. Поэтому тот, кто выбрал остров для большого схода, поступил мудро.
— Кто же это? — спросил Ян.
— Поедешь туда и узнаешь, — был ему ответ.
Ингерд седлал коня в дорогу и думал. Ехать решили в ночь, он, Ян, Рискьёв и Хелскьяр, а вместо себя Ян оставил рассудительного Хёгала. Никто не знал, чьим именем собирается одда-отунг, но о чем пойдет речь — догадывались. Дела нынче творились такие, что каждый полагался сам на себя, доверие было не в ходу, но и в спину пока еще не стреляли. Что бы ни решили на отунге, по-прежнему жить уже будет нельзя, многое меняется, когда поговоришь с врагом и в глаза ему посмотришь. Обо всем этом думал Ингерд, изобретая способ, которым разделается с Рунаром. Волки, черные, как угли, лежали неподалеку в траве, чутко прислушиваясь ко всяким шорохам.
Ингерд взнуздал жеребца, а тут и знахарь подходит, дорожный мешок с едой и запасной одеждой приносит. Тревожился знахарь, разгадавший тайные помыслы чужака, знавший, сколько в нем накопилось ненависти, ему только и оставалось ждать, кто выйдет победителем — Рунар ли, Ингерд ли, и какие беды они вдвоем натворят… Страшно ему было.
— Не вздумай на отунге бой учинить, — сказал знахарь.
Ингерд вздрогнул, и глаза его опасно сузились.
— Это почему же? — спрашивает он.
Признаться, именно на отунге он и собирался свести счеты с Рунаром.
— Нарушишь древние клятвы — поплатятся все, — знахарь ловко приладил мешок к седлу. — Не навлеки беду, Волк. Людям ни к чему страдать из-за тебя.
Ингерд скрипнул зубами и вскочил в седло. Волки были уже на ногах и поглядывали то на Ингерда, то на знахаря.
— Ингерд! — знахарь впервые позвал его по имени.
Ингерд натянул поводья и обернулся. Знахарь стоял перед ним — невысокий, щуплый, ветер колыхал полы старенького плаща, укрывающего поникшие плечи, а заходящее солнце безжалостно высвечивало все его уродства.
