Хелскьяр с ним согласился.
— А ты что скажешь, Ян? — спросил он.
Ян вытащил наполовину клинок из ножен, в задумчивости провел ладонью по тускло поблескивавшей грани, будто совета спрашивал. Потом вогнал клинок обратно.
— Мыслю я, что Ингерд прав. Пришло время объединятся. И не просто в один строй встать, а под одну руку.
— Как это — под одну руку? — не поняли янгры, а Ингерд с интересом уставился на Яна.
— А вот так, — Ян вдруг загорелся мрачным весельем. — Все земли от Келмени до Стечвы, от Гор и до Моря одному человеку отдать.
Янгры изумленно переглянулись, а Ингерд рассмеялся, довольный: хорошо придумал, белая голова!
Рискьёв тихо спросил:
— Ты, Ян Серебряк, станешь ходить под чьей-то рукой? Отдашь свое племя чужому управству? Ты сделаешь это?..
— Сделаю, — твердо ответил Ян. — Выбирайте, Соколы: либо погибель в одиночку, но гордыми, либо жить и обороняться вместе с другими племенами.
Молчание повисло меж янграми, выбор был тяжел. Но Ингерд не сомневался, какое решение они примут, ибо среди янгров никогда не было ни трусов, ни дураков. И не ошибся.
— Когда решишь ты собрать отунг, янгар, — сказал Хёгал, — мое слово будет твоим.
— И мое, — добавил Хелскьяр.
— И мое, — склонил голову Рискьёв.
Было далеко за полночь, когда Ингерд добрался до избушки знахаря. Он думал о своем, а потому не сразу заметил притаившуюся у большого валуна, из-под которого ручей бежал, чью-то тень. А когда заметил, кинжал выхватил. Но тень говорит ему насмешливым девичьим голосом:
— Уж не драться ли ты со мной будешь, воин?
Ингерд узнал этот голос и убрал кинжал. Тень отделилась от камня, шагнула к нему и в неясном свете народившегося месяца обернулась молодой девицей, ликом прекрасной — глаза лучистые, брови черные, тонкие, гибкий стан густые волосы цвета меда укрывают, роста невысокого, стоит перед ним, что тростинка, подол платья от росы вымок, видно, ждет давно.
— Иль похожа я на Стигвича? Иль на Годарха, что с кинжалом ты на меня бросаешься? — сама смеется, а в глазах ее, в самой глубине видит Ингерд страх и тревогу.
— Не стану я драться с тобой, Эргильд, — отвечает ей мягко. — А вот если отец твой да братья прознают, где ты была ночью, худо тебе придется.
— Ты домой меня отсылаешь, как девчонку любопытную? — девичий голос дрогнул, хоть и храбрилась она, а потом тихо добавила:
— Ведь я сама пришла, неужто прогонишь? Иль мало красоты во мне? Иль не такие женщины по нраву тебе, Волк?
Она гордо вскинула голову, отчаянно пытаясь казаться смелой и отчаянно страшась быть отвергнутой. Все это Ингерд видел и все понимал, но сердце его было закрыто. Если все еще было оно у него, сердце-то.
— Нет никого краше тебя в Соколином племени, Эргильд, — сказал он ей так же тихо, — но не тому ты свой локон подарить хочешь. Другой клятвой отныне связан я, а потому побереги свои дивные волосы до Имарь-дня, другому подаришь, а меня забудь.
Бледная стояла перед ним девица, губу закусила, плакать хотела, но не плакала, сказала только:
— Растоптал ты сердце мое, как былинку придорожную, и будут меня отныне звать бессердечною. Но станет мне легче в тот день, когда другая заставит тебя все клятвы принесенные забыть, когда будешь ты страдать, как я сейчас страдаю.
С этими словами она повернулась и почти бегом скрылась в ночи. Ингерд несколько минут смотрел ей вслед, потом горько усмехнулся, уселся на крылечко и просидел так всю ночь, глядя в небо и слушая, как ручей о чем-то сам с собой разговаривает. А на рассвете вошел в избушку, постелил себе на полу и сразу уснул.
Спал он беспробудно целый день, знахарь не будил его, да и зачем? Не хозяин он чужаку был и не родитель, жил Ингерд в его избе ровно как домовой — вроде бы существует, но все же сам по себе, потому знахарь в его жизнь не совался.
К вечеру Ингерд проснулся, умылся в ручье, кинжал взял и в лес на охоту подался. Не хотел обузой быть, приживалой, он и избу знахарю подновил, крышу залатал, дров к зиме заготовить помог и даже улей с теплой стороны, за домом, поставил. Молчал, правда, все время, да знахарь и сам поговорить был не большой любитель, а потому ладили.
