Слушали:
Ивагин Сергей Иванович — член РКП(б) с 1920 года, партбилет №…, интеллигент.
Постановили:
Исключить, как типичного интеллигента, разлагающе действующего на парторганизацию.
Выписку принесла Даша. Он сидел за столом в агитпропе я старательно работал над тезисами для докладов в ячейках по вопросу о рабочей кооперации. Даша посматривала на него и удивлялась: почему он так спокоен и беспечен? Почему он молчит и думает о чем-то далеком?
— Товарищ Ивагин, надо немедленно обжаловать постановление комиссии. Плевательную тактику — по боку.
Он улыбнулся ей влагой в глазах и вынул из портфеля мелко исписанную четвертушку бумаги.
— Я уже обжаловал, товарищ Чумалова. Это у меня — копия, на память. Я передал Жидкому. Партком ходатайствует со своей стороны.
— Если тебе надобно насчет отзыва, я напишу в одну минуту, товарищ Ивагин. Это — головотяпство: тебя нельзя было исключать.
— Если ты находишь, товарищ Чумалова, что это необходимо, напиши и передай Жидкому.
Он встал со стула и со стыдливой улыбкой протянул руку Даше.
— Но я ни на одну минуту не забываю, товарищ Чумалова, что я — коммунист, член партии, который свою работу должен выполнять без перебоев.
— Это так, товарищ Ивагин, но ты должен бить, тормошить, а не сидеть на стуле.
— Пока в этом нет нужды. Если же потребуется, встану со стула и пойду куда следует.
Даша опять пристально взглянула на него, и опять у нее брови дрогнули от удивления. Она усмехнулась и быстро вышла из комнаты.
На днях Полю отправили в санаторий. С тех пор как поселилась в ее комнате Даша, Сергей не заходил к нем. Она не звала его и не отворяла двери в его комнату. Она забыла о нем, и его бессонные ночи угасли в ее памяти. Он часто слышал прежний ее смех и звонкий голос, и голос этот переплетался с голосом Даши. Одиноко шагал он из угла в угол, и было грустно ему вдвоем со своим сердцем, а в душе дрожала радость, что в комнате Поли опять играли колокольчики.
Значит, нужно одно: партия и работа для партии. Личного нет. Что такое его любовь, скрытая в незримой глубине? Что такое его вопросы и мысли, ноющие под черепом? Все это — отрыжка проклятого прошлого. Все это — от отца, от юности, от интеллигентской романтики. Все это должно быть вытравлено до самых истоков. Все эти больные клеточки мозга надо убить. Есть только одно — партия. Будет ли он восстановлен или нет — это не изменит дела: его, Сергея Ивагина, как обособленной личности, нет. Есть только партия, и он — только ничтожная частица в ее великом организме.
В этот день он еще раз пережил прежние боли. В комнате Жидкого было необычно тихо и душно. Сидели; Бадьин, Глеб, Даша, Лухава и Чибис. Сдержанно говорил Жидкий.
— Против плана нет возражений? Принято. Итак, план празднования в окончательном виде таков: с утра отряды манифестантов собираются по районам…
Лухава грубо оборвал Жидкого:
— Не надо! Все это мы знаем наизусть. Дальше.
Глеб встал со стула и протянул руку к Жидкому.
— Брось, Чумалыч: вопрос исчерпан. Не о чем больше говорить! Крышка!
— Как это так — крышка? Я все-таки протестую против пункта: чествование героев труда. Это надо исключить. Какие герои труда? Какие это великие подвиги совершили, чтобы — в герои труда? Чепуха! Я не только о себе говорю… Прошу записать мое особое мнение…
Он заволновался и заходил по комнате.
— Чумалыч, не может быть никаких особых мнений. Что ты городишь ерунду? Олух ты этакий!
Чибис сидел, как обычно: не то дремал, не то отдыхал, скучая, не то думал о чем-то своем, чего никогда не скажет никому.
Бадьин опирался грудью о край стола и молчал, глухой и тяжелый: толкни — не столкнешь, ударь — не почувствует удара. А Даша улыбалась, и лицо ее вспыхивало румянцем.
Бадьин со скрипом в глянцевых складках тужурки ощупал глазами Глеба. Потом отвалился на спинку стула и положил ладонь на его грудь:
— Это у тебя что такое?
И похлопал пальцами по ордену Красного Знамени.
— А это — то самое, которое…
— Ну, и не притворяйся, пожалуйста, строгим спартанцем. Если бы ты был, скажем, Сергеем Ивагиным, стыдливым интеллигентом, тогда было бы понятно и правдоподобно. А тебе это совсем не идет.
