— Пятьдесят восемь.
— Пацан ишшо. Вон, деду Роману за девяносто, и чо? Женился, ёба. А ты все один-то? Не вертнулась?
Я помотал головой.
— Ну и… А-ах! Где ты такой душной берёшь-ка?
— В Армении. Можно сказать, под самой горой Арарат.
— Не был, ёба. Хорошо там?
— По-всякому. Люди хорошие… но летом жарко до невозможности. Глазки вылезают. Не всякую баню так натопишь.
— Живут люди… — завистливо сказал Веник, допил, аккуратно закусил брюшком ленка, покрутил головой и кивнул: давай ещё.
И вот так аккуратненько, без фанатизма, мы с ним опустошили литровую бутылку на две трети, когда вдруг подали голос лайки.
Лайка, нормальная охотничья лайка — не пустобрёх. Без дела вы от неё неделями ни звука не услышите. А когда начинает лаять — хозяин понимает почти всё, что собака хочет ему сказать.
Веник, надо полагать, понял, потому что переменился в лице.
— Сиди, Лёха, — сдавленно побормотал он. — Сиди, гляди-ка… сюда гляди… — он поставил посреди стола стальную солонку. — Токо сюда, понял? Глаз не отводи…
— Понял, — сказал я. — Что это?
— Посля-ка, — тихо сказал Веник и тоже уставился на солонку.
Прошло несколько секунд. Голоса лаек приблизились и переместились вниз: под крыльцом у них была берложка. А потом…
Изба качнулась. Качнулась по-настоящему, как лодка на внезапной волне. Звякнули кружки на полках, что-то упало и покатилось. Потом…
Мы стали куда-то проваливаться. Как самолёт в воздушную яму. Долго, долго, очень долго. Так, что кишки скрутило узлом. Потом…
Раздался скрежет. Кто-то гигантским гвоздодёром выдирал гигантский ржавый гвоздь из гигантского бревна. Стены затряслись. С потолка посыпался сор. Потом…
Меня приподняло с лавки — за плечи, за шею, за спину — резко, до хруста в позвоночнике; бокалы, бутылка, тарелки, миски на столе заплясали, и только солонка стояла, как приклеенная; потом неведомая сила перестала действовать, и я рухнул на сиденье. Потом…
Изба снова качнулась. И замерла.
И как-то само собой стало ясно, что всё кончилось. Всё стало ещё неподвижнее, чем прежде.
Лайки неуверенно гавкнули ещё по разу и замолчали.
Не отрывая взгляда от солонки, Веник взял бутылку одной рукой, другой крепко прижал бокал, налил, выпил, потом так же налил мне и подвинул — пей.
Я отхлебнул. Коньяк стал горький, как хина. Через силу пропихнув его в желудок, я поставил бокал на стол и стал ждать.
— Так взаболь и живём-ка, — сказал Веник невнятно. Потом он провёл рукой по губам. На руке осталась кровь. — Язык прокусил, ёба. Ты-то ничо так?
— Да вроде бы… — я мысленно ощупал себя. Ныла прооперированная нога — как до операции она ныла на мороз. А так… ничо так. — Сойдёт. И… э-э…
— Не знаю, — сказал Веник. — Вот, быват. А чо быват… Яша придёт, он тебе всё изложит. Яша, он голова, да.
— Думаешь, придёт?
— А куды он денется. Тут одна дорога-то. Мимо не пробежит… Кашку позобаем?
— Попозже. Что-то мутит.
— Это мы щас поправим…
И мы поправили. Мутить перестало.
Прошло часа два.
А потом моя «Турайя» проснулась и сыграла: «Yo Way Yo Home Va Ya Ray. Yo Way Rah, jerhume Brunnen-G!»
— Опа, — сказал Веник. — Это чо, труба, чо ли?
— Труба, — сказал я. — Похоже, во всех смыслах…
Шеф по обыкновению не транжирил бюджет на спутниковые переговоры, а слал суровые эсэмэски.
— Не знал, что у нас тутока вышки понаставили, — сказал Веник. — Небось старатели, чо?
— Это со спутника, — сказал я, выводя сообщение. — Это, сцуко, без вышек. Везде достанет, кроме полюса…
«_Srotchno_ vozvracshaysya. 12++++. Luboy transp»
Аллюр четыре креста. Ну да, вот прямо по этому снегу.
Я написал: «12++++ ponyal. Sneg/storm +++++. Vylechu pri 1 vozm»
— Вот теперь можно и кашку, — сказал я. — Позобать.
— Чо пишут-то?
— Пишут, что бросай всё и лети до хаты.
— Случилось чо?
Я пожал плечами:
— Думаю, да. Но у нас всё время что-то случается.
Веник вытащил кастрюлю из полушубка, приоткрыл крышку, вдохнул.
— От такого-то в ваших московских ресторанах-то не подадут, чо! — с гордостью сказал он — и прислушался. — Идёт ли чо ли кто?..
И точно: ритмичный хруст наста, потом удары о крылечко — и дверь приоткрылась. Сначала внутрь избы вошло облако пара, а следом — низенький Яша, с сугробами на плечах и голове; в дверях он повернулся к нам боком, предъявив приличных размеров рюкзак, тоже облепленный снегом, сбросил его на порог, снял доху, свалил с неё на крыльцо снег, потом туда же отправил горку снега с рюкзака; потом постукал резиновыми броднями (они-то как раз были почти чистые), закрыл дверь и тогда уже повернулся к нам:
