– Ох, мозоли, мозолюшки! Ноют что-то, верно, к дождичку, – кряхтел он, подымая другую ногу.
На светлых перчатках у Анны – второпях не успела их снять – от смазных голенищ остались пятна дегтя.
– Думаешь, не знаю, девонька, что у тебя на уме? – усмехнулся вдруг Фотий язвительно: – знаю, голубушка, все вижу насквозь; вот, мол, какая особа, миллионщица, Орлова-Чесменского дочь, графиня светлейшая, ручки изволит марать о сапоги мужичьи поганые! А только мне на графство твое наплевать и на миллионы тоже. Тридцать миллионов – тридцать сребреников – цена крови. Знаешь, чья кровь? Грех отца знаешь? Ну, чего молчишь? Говори, знаешь?
– Знаю, – прошептала Анна, бледнея и опуская голову.
– А коли знаешь – кайся, отца духовного слушай. Аль отца по плоти взлюбила больше, чем отца духовного? Послушание паче поста и молитвы. Вот скажу тебе: «Анна, скажу, обругай отца!» Ты и обругать должна…
Она отвернулась и молча горько заплакала. Готова была терпеть все; но чтобы он над памятью отца ее ругался – не могла вынести.
– Ну, чего нюни распустила, дура? Любя говорю.
– Простите, батюшка! – сказала она, припадая к руке его и уже забыв обиду.
– Бог простит. Ступай, завари-ка укропничку.
Послышался стук в дверь.
– Кто там?
– Его сиятельство, князь Александр Николаевич Голицын, – доложил келейник.
Анна заторопилась, хотела бежать навстречу гостю.
– Стой! Куда? – удержал ее Фотий: – ничего, подождет, не велика птица. Давай сапоги.
Надел их опять с помощью Анны, встал из гроба, подошел к аналою, зажег свечу, положил Евангелие, поставил чашу с Дарами, взял в руки крест, делая все нарочно медленно; наконец велел позвать Голицына. Анна побежала за ним.
«Входит князь и образом, яко зверь-рысь, является», – рассказывал впоследствии Фотий.
– Благословите, отче!
– В богохульной и нечестивой книжице, «Таинство Креста» именуемой, под твоим надзором, княже, опубликовано: «Духовенство есть зверь». А понеже и аз, грешный, из числа онаго есмь, то благословить тебя не хочу, да тебе и не надобно.
– Ну что ж, – сразу вспыхнул Голицын, – пожалуй, и лучше так: – война так война! Довольно хитростей, довольно лжи…
– Какая ложь? Какая война? О чем говоришь, князь, не разумею.
– Не разумеете? Ну, так я вам скажу, извольте! Я знаю все, отец Фотий: знаю, как с негодяем Аракчеевым вступили вы в союз; как государю на меня клевещете; одной рукой обнимаете, а другой точите нож; предаете лобзанием иудиным; говорите: «Христос посреди нас», – а посреди нас дьявол, отец лжи. Листы печатные из-под станка выкрали, – да ведь это мошенничество! Как вам не стыдно, отец? Погодите, ужо обо всем доложу государю. Посмотрим, кто кого!
Фотий молчал. Оба хитрые, хищные, стояли они друг против друга, два маленьких зверька, готовые сцепиться в смертном бое, – рысь и хорек.
– Убойся Бога, князь, – заговорил, наконец, Фотий: – за что на меня злобствуешь? От личности твоей я чист, зла на тебя не имею. Господь с тобою…
– Не лгите, хоть теперь-то не лгите! Во второй раз не обманете. Дурак я вам дался, что ли? Говорите лучше прямо: что вам от меня нужно?
– Покайся, останови книги богопротивные, в коих сеется разврат и революция, – начал было Фотий.
– Да сколько же раз мне вам повторять: не могу я ничего остановить! Не меня обвиняйте, а государя.
– Ну, так поди к царю, стань перед ним на колени и скажи, что сам делал худо и его…
– Как вы смеете, – вдруг закричал Голицын и затопал ногами, – как вы смеете говорить так о государе императоре? В революции других обвиняете, а сами же – революционист отъявленный…
– Аз есмь раб Господа моего, Иисуса Христа, послан тебя обличить, да покаешься! – закричал и Фотий. – Предстану с тобою на Страшном суде, обличу, сокрушу, осужу в геенну огненную!
Оба кричали. Анна слушала из-за дверей в ужасе: «Ох, подерутся!»
– Ну, с вами, отец, не сговоришь, – попятился Голицын к лестнице, думая уже только о том, как бы уйти от греха. – Нога моя здесь больше не будет, так и доложу государю. Честь имею кланяться…
– Стой, погоди! Так не уйдешь, не отвертишься! Се, аз простираю руку мою…
– Пустите же, пустите! – кричал Голицын в испуге, стараясь вырвать руку, но Фотий не пускал: одной рукой держал князя, другою поднял крест, и так страшно было лицо его, что вдруг показалось Голицыну, что он сейчас ударит его крестом, как ножом, – убьет.
