– Точно, – подхватил возчик. – Батюшка, помню, говаривал: вихорь в поле заметишь – тотчас крикни ему: замаран весь и обмочен, мимо ступай! Он и минует.
Окул бросил свой край полотенца, плюнул, ушёл.
– На руку побрызгать спешит, – смеялись работники. – Другой раз, как за трапезу позовут, нюхать станем, чтоб стола не бесчестил!
«А ведь это я собственный страх на нём вымещаю. Нехорошо…»
Выбравшись на снежное раздолье, дорога стала заворачивать к югу. К исходу нескольких дней рожа Окула была уже не две Лихаревы, всего полторы. Обидчик поскучнел, погрустнел, даже белёсые кудри как будто начали сечься. Писарь тревожно озирался через плечо. Что́ ему снилось беспокойными ночами, не хотелось даже гадать.
«В крюк гну, как он меня собирался…»
Завтрашний переход обещал быть коротким и быстрым. Переставить санные кузова опять на колёса – и вниз по склону, только следя, чтоб телеги не разгонялись сверх меры. Как не вспомнить конское стремя на спуске в Подхолмянку! Окул тогда хоть и выбранил Ознобишу, но держаться позволил. А мог вперёд ускакать, всю дорогу честить мешком, гузыней, валандой…
Перепутный двор у края морозных пустошей звался без затей: «Ближним». Народ здесь был совсем иной, чем на севере. И не в том дело, что преобладали андархи. В Левобережье мороз откусывал у кого ухо, у кого палец; здесь жили меченные Бедой. В «Ближнем» снедное выносил застольный прислужник с как будто оплавленным, стёкшим на сторону лицом. Он был шутник, балагур, поезжане с ним здоровались. Двое лохматых бородачей, ждавших в дальнем углу, прятали глаза всякий раз, когда он проходил. «Захожни, – сообразил Ознобиша. – Чем ожогов гнушаться, на себя гляньте! Тот в бородавках, у этого нос на троих рос…»
Тут же сидела придорожная непу́тка, каких в любом кружале полно. Две косы, непокрытая голова. Разбитная деваха льнула то к одному, то к другому, играла, смеялась. Мужики поглядывали на дверь, мельком – на весёлых походников. Ознобиша тоскливо отвернулся.
«Для какого же ремесла я законы в память уталкивал, как капусту в бочонок? Вот бы выездному судье служить…»
С горя хотелось подойти к тем пришлым да этак ненароком обмолвиться: ужина не ждите, в поварне котёнок в кашу свалился!
Было тепло. В печку только что подбросили дров, из устья пышело светом и жаром. Калита уважительно, с поклоном, на длинной кочерге внёс в горнило масленую лепёшку:
– Прими, надёжа-заступник, батюшка святой Огонь…
Радуясь безбедному прибытию, он расщедрился напоследок. Походникам выставили рыбу с ситовником и грибами. Такую вкусную, что даже писаря никто не стал задирать, не сунулся обнюхивать нарядный кафтан.
– Вот бы жира глупышей прикупить.
– И прикупим. Если за год птицы не вывелись.
– Типун тебе! Велик Киян, не скоро льдом схватится.
– Брать жир, так лучше птенцовый.
– Отъедаются, говорят, толще взрослых, из сала одни клювы торчат.
– Гибель по скалам их собирать. Больно дорого жир встанет.
– Зато светит чисто, без копоти. И не горкнет вытопленный, не смердит.
– Хуже земляного дёгтя всяко не провоняет!
Посмеялись.
– И ещё рыбы морской. Нашей прудовой не чета.
– За мороженой опять наверх, до зимних лабазов…
– А свежей там наедимся.
Ознобиша напряжённо ждал, когда назовут место завтрашнего привоза, но не дождался. Все, точно сговорившись, говорили попросту «город».
– Медных окуней прежде Беды свежими довозили. В меду.
– Сам едал?
– Дядька на поварне служил, пером укололся. Рука чернеть начала, еле отстоял лекарь.
Ещё посмеялись.
– Рабы, говорят, дёшевы бывают, когда переселенцы поездом собираются. Иные вновь под игом проходят, чтобы своим дорогу купить.
– Рабы нигде не в диковинку. А вот по добычному ряду вправду походить бы. Там, говорят, только царского венца не увидишь.
– Да и то, если хорошенько поспрашивать, уж малых венцов-то парочку вынесут…
«Книги старинные, – тотчас размечтался Ознобиша. – В Невдаху. Ардван жаловался, дописьменным уставом скудна книжница…»
Он благоразумно приберёг своё мнение. Спор в углу ненадолго сделался громче.
– Коли так, и ступай себе, дешевень! Тоже дочка боярская!
– За такую цену семеры девки сбегутся, каждая красивей тебя.
