И даже небывалая, всему Левобережью на удивление, долюшка для старшей дочери, Чаяны…
Смех вспомнить теперь, как померкли они с Удесой, обнаружив, что вода в доставшемся ключище оказалась мутная и вонючая. Где ж сразу догадаться, что кручина – вроде ореха: тверда скорлупа, да внутри – хмельная сладость удачи.
Когда это было! Вот уж двенадцать лет промелькнуло.
«А не тот я стал… Ох, не тот. Отяжелел», – вдруг понял Бакуня, схватившись, что слишком засиделся на санях. Раньше небось переобулся бы на ходу. Да не сидя, как теперь, даже не на корточки опустившись, – лихо, ухарски изломив гибкую поясницу.
«Ещё не хватало, чтоб люди заметили…»
Нахмурился, быстро затянул путца, спрыгнул, сяжисто побежал в голову поезда.
Чтоб саням добавить прыти,
Девок вывезем в корыте! –
задавала шаг нага́льная песня. Коптелка запевал, ребята подтягивали.
Сани белы лебеди́,
На дорогу выводи,
Ползут, ползут,
Двинули!
Сменщик, уже начавший отдуваться, обрадованно свалился назад. Он, как и хозяин, успел шагнуть в пятый десяток.
– Пенькова дела снегоступы в Торожихе куплю, – сказал Бакуня. – Кстати, и сведаю, вправду ли так хороши, как бают про них.
Работник поправил меховую рожу, неуверенно отозвался:
– Так помер он вроде, Пенёк-то… Года три или четыре тому. Дикомыты же! В стеношном бою зашибли, и не очнулся.
«Куда еду…» – далеко не впервые ужаснулся про себя Дегтярь, но вслух сказал:
– А я слышал, сынишка Пеньков ремесло успел перенять. Сам ещё титьку мамкину не забыл, а лыжи исто́чит шаговитей отцовских.
Обозник пожал плечами:
– Ты, хозяинушка, уж как хочешь, а только небылое это дело, чтобы мальца источником называли.
Бакуня выпрямился, разгладил русую бороду, весело подмигнул:
– А былое дело, чтобы простые острожане с праведной семьёй своились?
Возражать стало нечего. Молодцы опять взялись смеяться. Спорщик покаянно развёл руками:
– Истинно люди глаголют, миновалось прежнее царство. Новое настаёт.
Беда положила начало цепи Бакуниных горестей и удач. Он в то время только отстроился, только начал жить своим очагом. Пла́нувший с неба огонь его не задел, хотя родительский двор в Истомище, многолюдный и крепкий, просто исчез. Потом всё начало замерзать. Люди неволей переселялись к горячим источникам. Бакуня разведал добрый кипун, но дорожку перебил расторопный сосед. Андарх Лигуй по прозвищу Голец.
«Ступай себе, – сказал он Бакуне. Позади хозяина стояли ражие ухо-парни, удальцы не выдавцы. – С этого ключища моей-то чади вполсыта жить. Поближе к холмам другой зеленец есть…»
Делать нечего, Бакуня утёрся. Хотя на ключах Порудницы два двора как раз поместились бы. С андархами в Левобережье спорить было не принято…
А обещанный Лигуем зеленец вправду теплился на полпути до холмов. Такой, что впору показалось заплакать. Несколько провалов с мутной водой, булькавшей масляными пузырями. Водица горчила, смердела, умаешься кипятить на питьё… Ладно, по крайней мере, здесь не морозило. Бакуня засучил рукава. Собрал к себе отцову дворню. Всех уцелевших. По бревну перетащил дом…
Теперь он не знал, которых Богов отдаривать за везение.
Земляной дёготь, точившийся в глубине ям, прекрасно горел. В умелых руках ещё и целил язвы, причинённые покусами стужи. Довольно скоро Бакуня заложил в Ямищах промысел. Начал выбираться к ближним соседям, менять горючую смолу на зелень и рыбу. Позже прослышал, сколько Лигуй дерёт на купилище за его дёготь. В сердцах метнул шапку оземь, стал ездить сам.
Когда старшенькую, Чаяну, ребятня с торжеством провезла кругом зеленца, а мать вплела ей в косу цветную ленту, Лигуй заслал сватов. У него, как и у Бакуни, мужал под рукой толковый наглядыш. Звался Порейкой.
«Сговорена уже Чаяна», – ответил Дегтярь.
«Да за кого успел?..»
Голец чуть зубами не скрипел от досады.
«Ступай себе, – сказал Бакуня. – Других девок полно…»
Беда оставила немало сирот. Иные, кого она застигла ещё в пелёнках, даже родства не помнили. Двоих таких мальчишек Бакуня вырастил у себя. Глядя, как поднимаются Угляк и Коптелка, временами жалел, что сразу не засыновил. Временами, наоборот, подумывал обоих призятить, окрутить с ними дочерей.
