Корениха повернулась к рогожникам, глядевшим из-за порога:
– А вы почто взялись тепло выпускать? Живо за стол, неслухи!
Парни дружно влезли в избу. Тихие, приробевшие. Зарника величали подвоеводой. Сейчас Светел казался ему вождём, за которым не стыдно идти.
Сам Опёнок знал себя мальчишкой, злым, глупым, неблагодарным. Остебельником, несчастьем родительским, неслухом окаёмным…
Совсем поздно вечером, уже устроив гостей, Светел напоследок вышел во двор. Всё ли огоено, всё ли убрано на ночь? Нашёл у забора покинутую лопату, взял в руки.
Бабушка Ерга Корениха стояла в калитке, прислонившись плечом к резному верейному столбику. Смотрела на улицу, куда-то за спускные пруды, где плавал туман. Будто ждала из сумерек заплутавшего путника. Внука? Сына?..
Светел вдруг испугался. А ну впрямь обозначится во мгле невесомая тень! Подплывёт к бабке, прошелестит: «Заждалась, что ли? Пойдём…»
– Бабушка!
Корениха ожила, глянула через плечо.
– Бабушка… я с тобой постою?
Корениха притянула внука к себе. Ладонью разгладила вихры, вздохнула:
– Не журись, Светелко. Будет кому Пеньково имя нести.
Бабкин огонёк был свободен от материных метаний и вспышек. Горел ровно, надёжно.
Светел кашлянул, ответил хрипло:
– И новый атя у мальца справный будет.
Ему нелегко дались эти слова. Сам нового отца и обретал, и любить научался, и провожал за небесную реку.
Ерга Корениха негромко рассмеялась в потёмках:
– Сразу б так. Чего ради вздорничал, бестолковый? Весь дом смутил.
Из дому, кутаясь в большой плат, показалась Равдуша. Какой сон, ежели матушка богоданная на полати нейдёт! Сын и свекровка обернулись навстречу. Равдуша притекла к ним в руки, в тепло. Всхлипнула:
– Народишко там, в дружине, лют больно… Куда идёшь, Светелко? На муки отдаю, на обиды! В люди неведомые посылаю…
Светел впрямь без радости ждал встречи с Гуляем и Косохлёстом. Другое дело белянушка, красавица Нерыжень. Вот от кого он снесёт любые насмешки. Даже синяки с радостью примет.
– Не завтра уходить, мама. И Летень дядька пригожий.
– Ещё ухо-девка их, с прозванием волчьим, – пуще содрогнулась Равдуша. – Разбойница, удушье ночное! Какому добру дитя малое выучит?
«Это она про Ильгру, что ли?..»
Толстое лопатище хрустнуло в руках Светела, как лучина. Мать бросила причитать, уставилась на обломки.
Сзади снова охнула дверь. Трое у ворот повернули головы. На крылечке стоял сонный Жогушка. Братнин кожух свисал малышу на самые пятки.
Когда Пеньки обнялись все вместе, Светелу показалось, будто их осенил нерушимыми ветвями сам Родительский Дуб. Обступили, раздвинув тьму ночи, сонмища предков.
И которой крови при жизни были те предки, Светел даже не задумался.
Рыбные пруды, где кормился жирный шокур, таились слизистые лини и пряталась от сачков колючая мелочь, делили Твёржу на две неравные части. Одна, прикрытая от стылых ветров ледяным валом, считалась зажиточной. Тамошние обитатели во главе с большаком Шабаршей сели у кипунов изначально. С тех пор держали старшинство, знали всех других пришлыми.
«И пусть! – говорил сыновьям Жог. – Бремена началия холку мозолят. Чем проще, тем веселей!»
Пеньков двор встал на новом месте последним, в самом незавидном углу. Когда наваливался мороз, туман тёк через вал, всовывал щупальца под плетень. Равдуша пугалась, отступит ли. Жог подмигивал ещё крепкому батюшке Корню. Мужики брались за лопаты, мальчишки хватали пращи – и с дружным криком шли на врага ратью. Что старый, что малые! От их веселья у матери неволей подсыхали слёзы. Развеивался посрамлённый туман, воскресала вера, что будет всё хорошо…
Светел внятно помнил переселение. Тяжёлые санки, в которых они пыхтели со Скварой и молодым Зыкой. Было им тогда шесть лет и четыре, Зыке – годик всего. Полтора десятка вёрст туда и назад, туда и назад. Поди выкинь из памяти.
Наконец Жог в старом лапте вынес Суседушку, вселил под новую печь… После того на прежнем месте цепенело забытище. Отец с сыновьями ещё не раз туда приходили.
«Атя, а в Андархайне теперь царь новый сидит?»
Под лыжами курился тащихой саженный сугроб, погребальный курган былого уюта.
«Нет, Светелко. Никто венца не надел».
