Со стороны купилища взялись подходить люди. Вагашата, приезжие торжане, кто-то из кайтаровичей… и, конечно, свои правобережники. Становились, слушали.
Неужто сдаться у порога
Так долго снившейся земли?..
Держись! Держись! Ещё немного.
Холмы знакомые вдали.
Чтоб им на плечи опереться,
Дерись вперёд – осталось чуть.
Терпи, надорванное сердце,
Ещё успеешь отдохнуть…
Под беспросветным небосводом
Клубится снегом темнота.
А молодого воеводу
Несёт дружина на щитах.
Светел ещё пробежался по струнам… замолчал. С пальцев капала кровь. Гусельный короб трепетал бесконечным послезвучанием, казалось, оно не то чтобы затихало – тянулось облачком ввысь, улетало, истаивало, как певчая душа игреца.
Сеггар кашлянул. Спросил хрипло:
– Ты эту песню где подцепил, парень? Её скоморох боговдохновенный поёт.
– Ну…
Пока Светел раздумывал, говорить ли при всех о Житой Росточи и Кербоге, подал голос Гуляй:
– Слышь, гудила! «Крышку» умеешь?
Ни о какой «Крышке» Опёнок понятия не имел, но в том ли беда! Какое не могу, какое не знаю! Чем невозможней, тем лакомей! Он изготовил гусли, ответил уверенно:
– Напой, подхвачу.
Только узнать, каковы певцы ходили в дружине, тот раз не довелось. Долетел крик, люди стали оглядываться, расступились… Прямо к Светелу со всех ног спешила Равдуша.
– Ты что, околотень, удумал? – голосила она на бегу. – От рук отбоиш, горе моё горькое, что удумал-то, а?..
Добрые люди уже ей донесли – сын прямо нынче ладился с воинами уйти. Подбежав, Равдуша при всём народе схватила дитятко за ухо, принялась дёргать. Светел не вырывался. Стоял, глядел перед собой. Не слушал, как потешались торжане.
В глазах воеводы отразилось нечто похожее на уважение.
Равдуша вдруг всхлипнула. Перестала кричать. Опустила руку.
– Мама… – сказал Светел.
Повернулся, обнял её. Только тут заметил на пальцах липкие капли, пачкавшие мамину сряду.
Равдуша уткнулась ему в грудь, расплакалась. Сколько было говорено о его судьбе, о дружине… когда-нибудь… когда курица петухом запоёт… И что… уже? Настал срок несбыточный?
Сеггар вновь кашлянул.
– Не спешила бы ты, государыня матерь, сына бранить…
В это время из шатра послышался стон. Негромкий, страшный. Тотчас высунулся русоголовый парень:
– Дядя Сеггар! Летень мечется!..
Кмети сразу ожили, зашевелились, будто им объявили о чём-то очень значительном. Сеггар покосился, принял решение:
– Пойдём со мной, государыня. И ты, гусляр, если воинскую жизнь постичь хочешь.
В шатре разгоняла сумрак масляная лампа. Навстречу Светелу обернулась белянушка. Она сидела у низкого походного ложа, держала знакомый кувшинчик и ложку.
– Глянь, безделяй, что своей гудьбой натворил! – с ненавистью прошипела она. – Вот руки-то не отсохнут!..
Светел почти не услышал. Под меховым одеялом покоился человеческий остов. На подушке разметались рыже-бурые волосы, обтянутое лицо казалось бескровным, как берестяная изнанка. Костлявые пальцы трепетали, скребли одеяло, человек дёргался, приоткрывал бессмысленные глаза… временами жутко стонал.
Белянушка накрыла его руку своей, в голосе наметились слёзы:
– Ну что ты, дяденька Летень… Всё хорошо… Пожалуй, молочка глотни…
– Лучшим витязем был, – глухо проговорил Неуступ.
Светел как очнулся. В шатёр набилась почти вся дружина; кому не хватило места, заглядывали снаружи. Глубоко в животе начал расползаться мертвенный холод. Светел помнил: год назад, в Торожихе, мать плакала при виде калеки. Примеряла его судьбинушку к своим детям. Не могла вынести мысли, что с ними приключится подобное.
«Вот теперь, уж верно, благословение отзовёт. Страшной боронью возбранит. И как мне Сквару вернуть?»
Равдуша вдруг выпустила его рукав, шагнула, склонилась к лежащему, присмотрелась. От измученного лица веяло не жизнью, лишь подгнётным угаром страдания. Светел нахмурился. Огонёк человека метался, шаял сизой змейкой. Не знал, разгореться или угаснуть совсем.
– Давно он так?
Ответил сам Сеггар:
– Давно. Как вернулся с шишкой на голове…
– По сию пору смирно лежал, – со злой горечью вставила девка. – А тут этот… тренькать начал, все раны развередил!
Равдуша подобрала понёву, опустилась на колени у ложа:
