Похоже, начиналась официальная часть торжественного обеда, когда царь во всеуслышанье казнит или милует, утверждая свою высшую волю. Гости перестали есть, ограничиваясь время от времени глотками вина и, не в пример собраниям времен росинской комсомольской юности, слушали внимательно.
— Милостью своей дарую князю Дмитрию Вишневецкому и потомкам его в поместье город Белев, за честную службу.
— Вишневецкий? Литовский князь? — непонимающе закрутил головой усатый татарин.
— Он самый, Владимира Святого праправнук, — не без гордости подтвердил Толбузин, — Под московскую руку перешел, земле русской честно служить желает.
— Милостью своей дарую воеводе Юрию Пронскому-Шемякину земли сурские в поместье и повелеваю ноне же, войско московское взяв, идти на хана Ямгурчерея, клятвы свои преступившего и посла нашего в поруб посадившего.
Из-за одного из средних столов поднялся довольно молодой боярин, низко поклонился на все четыре стороны и начал пробираться к выходу.
— Милостью своей дарую боярину Варламу Батову, земли корочаевские по правому берегу Донеца в поместье, боярину Григорию Батову земли корочаевские по левому берегу Оскола в поместье, боярину…
— Да это же… — дернулся Зализа. — Да это же Батовы! Братья Батовы, с Оредежа!
— Они самые, — кивнул Андрей Толбузин, поднимая кубок. — Ты же сам царю ябедничал, что повзрослели они, что у отца засиделись и руки к делу ратному чешутся. Вот и поместья и получили. Богатые, да только на самом Изюмовском шляхе. Там сабля в ножнах долго не залежится. Давай Семен, за милость и мудрость государя нашего выпьем.
— Милостью своей приказываю с сего дня всех иноземцев, с западных земель прибывающих, в порубежных ямах удерживать месяц, и далее пропускать, поежели за месяц этот болезней никаких у оных иноземцев не окажется…
— Есть! — кивнул Зализа. — Ну, Константин Андреевич, услышал тебя государь, и крамоле, тобой замеченной, на земли святые дороги более нет.
— А так же повелеваю, с сего дня меха любые за рубежи земли нашей более не продавать! — здесь царь, а следом за ним и глашатай, ненадолго смокли. — Купцам русским повелеваю меха, на рубежи привезенные, торговать в казну, а купцам иноземным, купить оные желающим, в казне меха любые по выбору покупать. А буде нарушит кто запрет этот — торговать в землях русских и вблизи рубежей наших, запретить накрепко, а товары в казну изъять.
— Милостив к тебе государь, Константин Андреевич, — кивнул Толбузин. — Поежели еще и рать на земли лифлянские пошлет…
— А также дошло до меня, — продолжил Иван Васильевич, на почтительном расстоянии, в шубе и на троне выглядевший достаточно солидно, — что немцы, Лифляндскую волость мою заселяющие, тягла исправно не платят, за пятьдесят лет недоимки накопили и погашать не желают. А посему повелеваю хану черемисскому Шах-Али немедля выступить в оные земли и подданных моих непонятливых вразумить!
Сидящий рядом с Толбузиным татарин внезапно подскочил, принялся торопливо сгребать со стола все, до чего успевал дотянуться, запихивая в рот и глотая, не жуя рыхлые ломти рыбы, куски гусячьей тушки, давясь остывшим мясом, поверх всего этого выхлебал оставшееся в кубке вино и вскочил. В разных концах зала вскакивали другие черемисы, которых Росин поначалу так же принял за татар и, поклонившись в сторону трона, торопились к выходу вслед за своим ханом. Зал заметно опустел.
— Кажется, все, — кивнул боярский сын. — Нислав, наливай. Сейчас опять здравицы зазвучат.
И вправду, спустя несколько мгновений, после того, как все поняли, что царь перестал отдавать приказы и раздавать милости, сразу несколько голосов закричало: «Слава!».
Гости выпили, вернулись к трапезе, заставив желудок Росина обиженно зарычать. Костя сделал попытку протянуть руку к столу, но рукав рясы лишь слегка дернулся, а оба плеча немедленно заныли со страшной силой.
Возможно, ему было бы легче, знай он, что порубежный карантин простоит на страже Руси почти полтора века, до самого воцарения Петра, не пропустив из Европы ни одной эпидемии и сохранив жизни миллионам представителей всех сословий, что введенную Иваном Грозным государственную монополию на внешнюю торговлю пушниной, за полтысячелетия буквально озолотившую русскую казну, отменит только первый президент России Борис Ельцин, что главным упреком дикости русичей, который станет звучать в устах западных гостей, станет то, что царь после встречи с иноземцами всегда моет руки, что Шах-Али через полгода вернется в Москву с ошеломляющим известием: ливонцы не желают сражаться, сдаваясь целыми городами, и он не знает, как поступить со столь неожиданной и совершенно неподъемной добычей — но все это будет потом. А сейчас ему хотелось просто есть, просто выпить густого красного вина — а вместо этого он получал только тупую бесконечную боль.
