— Ты ошибаешься, право… Я ничего не брал у тебя.
— Но те деньги, которые ты должен был в тот самый день отдать казначею… Ты же взял их у меня!
— Быть может, память моя ослабела во время болезни… В таком случае, покажи расписку.
— Какую расписку?
— Долговую расписку. Мою подпись. Ведь ты купец и не даешь денег взаймы без обеспечения и расписки.
— Теперь я понял тебя, брат мой. В сердце твоем царят злоба и несправедливость. Мне здесь больше нечего делать, и я отряхаю прах от ног своих. Но я прощаю тебя.
— Ты очень щедро расточаешь прощенье и милость, Петер Блуст. Но разве я просил тебя об этом? Или нет суда в Лейдене? Не существует ли присяга для того, чтобы убедиться в истине? Я ожидаю тебя твердо во всякое время, если хочешь спорить на законном основании.
Блуст с грустью покачал головой и сказал:
— Наступили времена, когда ничего святого нет у людей. Но любовь никогда не исчезнет, и с ней останется вера. Пусть я уйду от тебя нищий и голодный: я все же богаче тебя и прошу Господа, да простит Он тебе твое лицемерие… Обо мне Отец Небесный позаботится.
Он ушел, не медля здесь больше.
За дверью дома Микя, плача, упала к его ногам и просила его принять от нее то, что муж ее у него так позорно выманил. Но он отстранил ее со словами:
— Уйди от меня, женщина, и кайся вместе с твоим мужем. Обо мне позаботится Отец Небесный.
Уходя и пробираясь среди народа, он слышал, как говорили, указывая на него:
— Вот тот, что погубил Натю и ее дитя!
Он кротко смотрел на говорившего и спрашивал:
— Кто призван судить, кроме Господа? Не осуждайте невинного, друзья мои!
Любопытство и удивление перед таким странным поведением сделали то, что народ бежал за ним, одни с насмешками и бранью, другие — проникнутые невольным уважением.
Долговязый Маттисен, глядя на все это, ударил тестя по плечу и сказал, указывая на Петера Блуста:
— Вот настоящий апостол, так как он оставил все свое имущество и ушел искать Царствия Божия, и вот, как видишь ты меня, старый язычник, я сделаю то же и последую за ним.
— Вы себе много позволяете с отцом вашей жены, — проговорил с гневом Стратнер из Гельдерна.
Маттисен презрительно засмеялся и сказал:
— Виновата ли грязная раковина в том, что в ней помещается прекрасная жемчужина? Должен ли я благодарить соломинку за то, что на ней возрастает пшеница сам-шестьдесят?
— Ах ты, Боже мой, опять он принялся сравнивать все с мукой, из которой печет хлеб! — проговорил Стратнер со вздохом, закрывая уши руками.
Но Маттисен отнял его руки и сказал спокойно и решительно:
— Ты напрасно старался направить и меня по своему пути, старый ростовщик. Господь просветил меня, и я продал все, что имел, и оставил ремесло. Вчера я покончил со всем этим, а сегодня ухожу учиться Святому Евангелию и распространять это учение на земле.
— О, святые угодники, помогите! — воскликнул Стратнер в ужасе. — Правда ли это, дочь моя?
— Он так сказал — ответила она гладя на мужа блуждающими глазами.
Стратнер стоял, как окаменелый, и едва мог проговорить:
— Дитя мое, дитя, что случилось с тобой!
— Господь, Отец наш Небесный, просветил нас после долгой ночи невежества и мрака, — ответил Маттисен. — Как Саула; отвратил Он нас от зла, чтобы исцелить нас. Мы идем искать Новый Иерусалим, идем воздвигнуть его. Да, мы прощаемся с тобой и твоим богатством, старый мытарь и грешник.
— Прости ты, кого я должна звать отцом на земле! — сказала в свою очередь Дивара. — Да просветит и тебя также Отец Небесный.
— Но прежде, чем мы уйдем отсюда, — проговорил Маттисен, — я чувствую в душе желание познакомиться с Яном Бокельсоном, о котором здесь, в Лейдене, и далеко за пределами его так много говорят неверующие Это его дом. Пойдем. Дивара, к нему.
Стратнер бросился вперед, стараясь удержать их и умоляя.
— Не входите в этот дом. Это вертеп, в который не должны ступать честные люди. В этом доме живут раздор и стыд.
— Тем лучше, старый язычник. Сын Божий охотно посещал такие места, ибо где грех, там и раскаяние, когда наступит час.
— Дивара, дитя мое, мое милое дитя! Ты в ослеплении порываешь все узы крови. Дивара, услышь меня! Не следуй за мужем по крайней мере в этот вертеп.
