Смотри же хорошенько за домом, душечка; не забудь сделать все, что я тебе говорила.
Натя, в знак согласия, кивнула головой и, завистливо глядя вслед хозяйке, принялась возиться с котлами и кастрюлями.
Герд, исполнявший в доме различные черные работы, подкрался к ней с очевидным намерением заменить клевского рейтера.
Хозяйка поспешила между тем, хлопая деревянными башмаками, туда, где находились деревянные подмостки и где разыгрывалась трагедия, привлекшая половину жителей Лейдена в качестве зрителей. Солнце уже близилось к закату, а вместе с тем и представление быстро подвигалось к концу. В настоящую минуту как раз на подмостках появился чудовищных размеров конь и хор однообразно провозглашал:
— Вот конь, проклятый небесами, из брюха которого должны явиться воины для того, чтобы покорить Трою. О горе! Эта ночь несет с собой кровавое деяние. Горе многих людей. Всесилен меч, но еще могущественнее злоба диких Фурий[5].
Тысячи и тысячи голов жадно тянулись со всех сторон, употребляя все усилия, чтобы не пропустить ни одного движения на подмостках. Подобно другим, наша влюбленная хозяйка, тяжело дыша, всматривалась с напряженным вниманием в толпу греческих воинов, вышедших из утробы коня и готовых предать пламени деревянный город Илион.
Глаза жены старого корабельщика блестели ярче факелов в ту минуту, когда они остановились на храбрейшем из героев. То был Агамемнон, царь царей, выступавший торжественно, в шлеме, украшенном золотом и с развевающимся на нем павлиньим пером. В общем он был одет как современный кирасир, но щеголял длинной пеньковой бородой, ниспадавшей до самого пояса из воловьей кожи.
Это был Гаценброкер, главный актер и руководитель лейденской гильдии комедиантов, которые набирались из всех ремесленных цехов, смотря по тому, больше или меньше народу требовалось для той или другой разрешенной к представлению пьесы. Превосходя всех телосложением, искусством речи и ученостью, Гаценброкер, неудавшийся школьный учитель, служил для всех остальных наставником и примером и был в одно время директором и казначеем веселой шайки.
— Гаценброкера! — кричала толпа восторженных зрителей, приветствуя героя в ту минуту, когда он поверг на землю старика Приама, гордо красовавшегося в поношенной рясе, заимствованной из соборной церкви, и приготовлялся начать свой заключительный монолог.
Он искал глазами в толпе предмет своей страсти и когда нашел, то подбоченился левой рукой, протянул правую с жезлом главнокомандующего вперед и загремел, произнося слова, вложенные поэтом в уста героя:
«Гнездом вороньим пусть Приамов град отныне станет…
Да сгинет Троя, да вознесутся гордо Нидерланды!»
Тогда толпа — большей частью мелкие торговцы и корабельный люд из Роттердама — топала ногами, хлопала руками, издавая громкие возгласы восторга, и смешанный гул царил над площадью, заглушая голос героя.
Госпожа Кампенс также не ленилась махать своим платочком и до красноты хлопать своими белыми руками, как вдруг… Среди всего этого гвалта грубый голос произнес над самым ее ухом:
— И… и… Гром и молния! Микя, госпожа Микя Кампенс, наконец-то я вас нашел.
Она оглянулась, едва успев подумать с ужасом: «Мой старик». Ее губы едва могли прошептать:
— А… а, Берндт, мастер Берндт Кампенс, это вы — вы сами во плоти?
И, потрясенная страхом и удивлением, она без памяти упала в железные объятия старого простоватого судовщика, который вынес ее из толпы, как тюк с товаром.
— Уксусу, уксусу! — крикнул он Нате, злорадно ожидавшей наступления этой минуты. — Можно подумать, черт возьми, что в этом прекрасном хозяйстве уксус превратился в мальвазию[6]: так долго приходится ждать, и так мало его тут.
Он быстро вылил поданный уксус на виски жены. Она очнулась, со вздохом говоря:
— Ах, что теперь с моим прелестным чепчиком, моим шейным платком, с моей цепочкой. Вы вечно делаете глупости, мастер Берндт.
Она с досадой оглянулась вокруг. Над ней склонилось загорелое лицо старого моряка. Натя и несколько завсегдатаев трактира толпились, вместе с Берндтом, возле нее; но позади всех, в стороне, стоял и смотрел на нее некто, один вид которого произвел на госпожу Кампенс такое действие, что она была почти вынуждена снова закрыть глаза. Сидя теперь и не спуская глаз с этого человека, обращаясь к мужу только со словами, но вовсе не глядя на него, она задавала ему вопросы:
