— А ведь он прав, Анжела, знаешь? Посмотри на него… Ей-ей, это все так и есть, как он говорит. Вечный раздор уничтожает все искусства и ремесла. Кто из немецких князей даст медный грош на то, чтобы поддержать отечественного художника? Мастер Лука[13] — исключение, и это — угодливый льстец по натуре; притом одна ласточка еще не делает весны. А какую пользу можно иметь от всех этих епископов и аббатов, скупящихся даже на восстановление пострадавших от времени картин? В крайнем случае они охотнее платят какому-нибудь чужеземному бездельнику за то, что он изобразит на стенах церквей невозможной краской синие горы или хромых святых и толстых мадонн. Черт возьми! Зло берет меня до того, что я, право, не знаю, не лучше ли было бы уйти вовсе от этого празднования дня рождения нашего пробста?
— Милый батюшка, не забудь, что мы все-таки многим обязаны ему. Ринальд — молодой человек, он не связан ничем и может поступать, как ему вздумается, тогда как ты…
Она не докончила, а возмущенный тем, что она хотела, по-видимому, сказать, художник воскликнул с гневом:
— А вы — старикашка, старый дурак, старый инвалид и должны угождать, кланяться, вилять хвостом — не так ли? Я верно угадал, что ты думала, моя принцесса и мудрая семнадцатилетняя докторша? Ты — желторотый цыпленок, еще не вылупившийся вполне из яйца. Я стар и ни к чему не годен по-твоему, черт возьми! Искусство никогда не стареет. Воображение мое так же кипуче теперь, как двадцать лет назад. И голова, и сердце во мне так же молоды, как в прежние годы; только к этому еще прибавился опыт. Смотри, пожалуйста… прошу не учить меня! И Ринальду я ни в чем не уступлю. Не думай, пожалуйста, Ринальд, хотя бы и борода была у тебя так же велика, как моя. Не понимаю, как позволяют себе молокососы навязать свою мудрость тому, кто видел жизнь? Пережили вы что-нибудь, создали сами что-нибудь? Я тебя спрашиваю…
— Мы учились кое-чему, дорогой мастер, и к тому же наследовали плоды мудрости наших предшественников. Поэтому мы богаче, чем они, — возразил, смеясь Ринальд и скромно прибавил: — Возможно, что мы ошибаемся, возможно, что мы сами когда-нибудь бросим знамя, которое теперь высоко держим; но сейчас никто не в силах поколебать нашу веру в лучшие дни, в то, что они должны придти, хотя бы после долгой ночи, после долгого промежутка тьмы и насилия. Как? Нам проповедуют в церквах о победе Евангелия над злобой фарисеев и упрямством язычников; мы слышим на школьных скамьях повесть о превосходных республиках древности, с их свободными гражданами, героями и переворотами, о полях, обагренных кровью в борьбе за свободу, о приобретенных правах; перед нами возвышают образы героев как пример для подражания, — героев, которые были такими же людьми, как мы. Когда же мы начинаем осматриваться вокруг и воодушевляемся стремлением сделать что-нибудь для нашей родины в том духе, как нас учили, как нам вдохновенно вещали, указывая высокую цель; когда мы, повторяю, задумываем подобное — нас подвергает гонению, оковам и казням та самая сила, на служение которой нас будто бы воспитывали. Кто в состоянии переварить это, снести?… Пусть не дают по крайней мере львиного воспитания собакам, если хотят, чтобы они оставались собаками.
— А ты что скажешь, Анжела? И в этом он прав, по-моему. Необыкновенная голова у этого юноши. Ты еще будешь когда-нибудь первым министром, Ринальд, или воеводой, я уверен в этом. Да, Анжела, так оно и должно быть: молодое поколение должно спасти нас. Если бы у меня был сын, он должен был бы стать превосходным художником, искуснее меня: ведь он к своим дарам присоединил бы унаследованное от меня. И он смешал бы с грязью этих заморских пачкунов, стер бы их с лица земли. — Ну, однако, не огорчайся, ангел мой. Ты ведь не виновата в том, что ты не мальчик. Но почему твоя рука дрожит в моей? Холодновато стало — не правда ли? Пора домой, дитя мое: ты не должна мерзнуть. Доброй ночи, Ринальд; до свидания, до завтра.
— До завтра, — ответил юноша. И в голосе его звучала опять печаль. Но его сердце забилось вдруг горячо и с новой силой, когда Анжела подала ему руку и сказала дружески:
