— Вы неблагодарны по отношению к ученому автору, любезный Стефенс, — возразил Гаценброкер. — Вы всегда с большим успехом выступали в этом произведении в роли Мардохая; и надо сознаться, вы, действительно, прекрасно исполняете эту роль, клянусь вам: это — мое искреннее мнение.
— Примите мою благодарность за эти слова, — сказал польщенный наборщик. — С Божьей помощью я исполню ее, может быть, сносно и на этот раз. А как обстоит дело с другими действующими лицами?
— Все остальные роли разучены, — ответил Гаценброкер. — Короля Агасфера я, разумеется, исполню сам.
— Да, уж, надо сознаться, королей никто не изображает с таким искусством, как наш достойнейший Гаценброкер.
Эти слова сопровождались поклонами и рукопожатиями со стороны актеров.
— Тра-ра, тра-ра, — подражая трубным звукам, запел знакомый уже нам веселый малый, шут, и прибавил:
— Выходит так, что Гаценброкер женится завтра, как венчаный король, а послезавтра, как хозяин «Трех Селедок». Сохрани же навсегда украшение на голове, Бенедикт!
Сказав это, он сделал руками движение, изображавшее рога.
Гаценброкер величественно поднялся и направился к нему; но шут успел выскочить за дверь, продолжая дразнить героя.
— Брось дурака! — заговорили товарищи, окружив разгневанного своего коновода и стараясь его успокоить. — Стоит ли обращать внимание? Его злит, что для завтрашнего представления выбрали трагическую пьесу, в которой ему нечего делать.
Гаценброкер успокоился и, усевшись, снова стал перебирать по пальцам действующих лиц.
— Да, продолжал он, — в пьесе есть еще Васти — лицо без речей: эту роль может исполнить сын скорняка под Золотым Шаром. А затем Эсфирь…
— Я играл Эсфирь в тот раз, — проговорил тоненьким голоском юноша, сидевший рядом со Стефенсом, подмастерье цирюльника, с гладкими руками и без всякой растительности на лице. — Пускай Иеремия служит завтра нашим посетителям, а я весь день не дотронусь до бритвы.
— Итак, остаются только аллегорические лица. Зависть… это вы будете, Оверкамп. Гордость… обратите на этот раз больше внимания на ваш наряд, Иокум Вангест: павлиное перо на шляпе было у вас не в порядке в тот раз, а зеркало имело заржавевший вид. Ну, наконец, еще Раздор… Петр Смаль, где ты спрятался?
— Я не возьмусь изображать Раздор, если не будут исправлены змеи: в последний раз стыд и срам было смотреть на них. И потом факел: горячий воск капал и обжигал мне ноги.
— Я прикажу нарисовать новых змей, а факел будет заказан собственно для тебя у хорошего мастера: можешь успокоиться. Ну, теперь дальше. Слуга Мардохая — Михаил Янсен, слуга Эсфири — мой работник Герд…
— Вот как! Теперь уж я его работник… Ах, черт бы взял тебя, хромой дьявол! — пробормотал Герд из-за чана с пивом.
— Роль начальника ассирийских стрелков исполнит по обыкновению караульщик Мертенс: у него осанка и походка настоящего воина. И это вполне понятно, старый ландскнехт… Ну, кажется, все теперь: мы готовы.
— С вашего позволения, — сказал со значительным видом Стефенс, — мне кажется, мы еще не готовы. А где же важнейшее-то действующее лицо во всей пьесе? Где канцлер царя, его министр, Гаман?
— Ах, черт возьми! — от души смеясь, воскликнул Гаценброкер. — Чуть не забыл важнейшее лицо! Где же наш длинный Геннес с его рожей висельника? Куда он девался? Ленивый столяр не пришел сегодня вовсе. Почему так? Он, кажется, не прочь опрокинуть стаканчик, как и всякий другой из вас. Ну, зовите его. Кто знает, в каком кабаке можно его сейчас найти?
— Я, я… Я знаю, — закричал под окном шут.
— Ну, так беги и приведи его сюда, гадкий теленок.
— О, мастер, это слишком далеко для меня: не могу.
— Ну, так говори, лентяй, по крайней мере, где он?
— Да, охотно скажу. Он в Амстердаме, товарищи.
— В Амстердаме? Не можешь ли перестать шутить ты, оборванная обезьяна.
— Клянусь, что Амстердаме. Он убежал вчера от своего хозяина и еще, уходя, мне кое-что передал.
— Что же такое, нельзя ли узнать?
— Он сказал, что знает в Лейдене двоих мошенников таких, каких не найти нигде: Это — его хозяин и господин Гацен… гатци, гатц… гтц…
Продолжая будто бы чихать, шут убежал со всех ног, повергнув все оставшееся общество в глубочайшее изумление и возбудив переполох.
