— Скажи, пожалуйста, — подступил к Анжеле Людгер, - что мне прикажешь думать о поведении Ринальда? У него такой тон, как будто он твой глава.
— Ты угадал отец, — чистосердечно и ласково ответила Анжела. — Мы любим друг друга. Как только окончатся бедствия нашего города, Бог освятит наш союз священным обрядом.
— Sang… Боже мой! Язык мой прилип к гортани! Без моего разрешения? Вы скрыли от отца, что ему надлежит знать первому. Нет, Ринальду не быть твоим мужем… Я уже просватал тебя и дал за тебя слово. Ты выйдешь замуж за Герлаха фон Вулена.
— Отец! Ради всех святых! Как могли вы?…
— Parbleu![42] Я хорошо придумал. Дворяне останутся, в конце концов, господами и положения, и имений, а тогда Герлах фон Вулен, без всякого сомнения, сделается бургомистром. Я вбил себе в голову, — добавил Людгер, добродушно улыбаясь, — что буду целовать твое платье, как подобает жене бургомистра.
Убитая этой вестью, Анжела упала без чувств в объятия отца.
Глава VIII. Пророки и партии
В течение немногих дней внешний и внутренний вид злосчастного города изменился до неузнаваемости. Окруженный лагерем, как бы сжатый кольцом из оружия, Мюнстер, только благодаря своим окопам, удержал некоторое свободное пространство впереди своих стен. И стар и млад с увлечением работали над возведением укреплений, которые уже заслоняли собой крыши самых высоких зданий. Дороги были отрезаны, но мюнстерские граждане надеялись на свои запасы, к тому же им не представлялось никакой надобности увеличивать число своих приверженцев, так как и дома, и улицы кишели пришельцами. Из лагеря в город поодиночке переходили солдаты, частью для того, чтобы насладиться его прославленной свободой, частью желая избежать нужды, свирепствовавшей в лагере епископских приверженцев, так как купцы и крестьяне боялись вступать в какие-либо сношения с этими дикими шайками, более известными в качестве разбойников, чем в качестве храбрецов.
В стенах осажденного Сиона всего было вдоволь. Количество ртов никого не смущало. Новообращенные спокойно ждали чудес, которые ниспошлет им Небесный Отец. Таким образом жили изо дня в день.
Это было какое-то беспорядочное существование. Часы, большей частью разбитые, колокола, превращенные в жалкие обломки, не призывали больше к молитве. Церкви стояли в развалинах, разграбленные и опустошенные, школы были закрыты, судилище пусто. Рынок превратился в арену возмущения и разных мистерий. За исключением валов, где обыватели стойко исполняли свои обязанности, повсюду был страшный беспорядок.
В городе царствовало вообще мрачное недовольство и озлобление, столкновения между партиями уже носились в воздухе. Патриций не мог простить простолюдину его минутного превосходства, простолюдин, хотя и одетый в богатые лоскутья ограбленного им леновладельца, никак не мог забыть его былого богатства и силы.
Об этом и о многом другом вели таинственный разговор двое мужчин, медленно направлявшихся к дому Германа Рамерса. Один из них, в грязном кожаном нагруднике и шароварах, был старший бургомистр Герман Тильбек; его спутник, носивший шлем, панцырь и кольчугу, был никто иной, как Герлах фон Вулен. Указывая на темный, сырой, узкий вход в дом Рамерса, Тильбек произнес:
— Это здесь, войдем!
Герлах быстрым взглядом окинул резьбу, украшавшую балкон над дверьми, и сказал:
— Эти драконы с разинутыми пастями — верный портрет того, кто скрывается тут. Кстати, с каких пор этот мошенник здесь?
— Он удалился от света для беседы с Небесным Отцом с тех пор, как булочник Маттисен одержал верх над ним, — ответил Тильбек.
Друзья взобрались наверх и вошли в тускло освещенную комнату. Плотный тяжелый занавес делил ее на две половины. Перед занавесом на полу сидел Ян Бокельсон, с полузакрытыми глазами, как будто в глубоком сне.
Друзья с низким поклоном остановились в почтительном отдалении от пророка, и Тильбек робко заговорил:
— Мы будем скромны. Скажи, что тебе открылось? Слишком долго ты стоишь вдали от общественной жизни, а она в тебе так нуждается!
— Праведный дремлет, когда грех бодрствует, но день засияет для праведников.
