– Мои глаза уже не воспринимают красоты после тех лет, что я прожил здесь, – признался я.
– А где ты живешь? – Она водила глазами в поисках указаний, в какую сторону смотреть.
– Ха! Отсюда не видно. Я живу вон там – в доме с серыми стенами, который раньше принадлежал родителям Сары. Те домики, что можно разглядеть с этого расстояния, мы просто не могли себе позволить… Может, приступим?… – Я достал из кармана диктофон и помахал им вопрошающе в воздухе. Она согласно кивнула, и я начал записывать.
– Хорошо… Подожди секунду – раз-два, раз-два… начали. Насколько я понимаю, ты не из Эдинбурга?
– Нет. Моя семья происходит из деревни в Восточном Айршире под названием «Маучлин».
– Понятно. Интересное местечко? Что-нибудь, что пригодилось бы для книги?
– Там недолго жил Роберт Берне.
– Да уж… редкое место в Шотландии не может похвастаться связью с Бернсом. А еще что-нибудь?
– Ничего интересного в голову не приходит.
– Ну, неважно. Я проведу небольшое расследование, может быть, найду что-нибудь, чем можно было бы задобрить публику.
– Я уехала, когда мне было семь лет, поэтому помню не так уж много.
– Ясно, а куда ты переехала?
– В Ковентри.
– О господи!
– Отец искал работу.
– Что-либо другое и предположить сложно.
– Он получил там место на машиностроительном заводе.
– Понимаю… и сколько ты прожила в Ковентри?
– До восемнадцати лет.
– Ага.
– Потом я переехала в Строук Ньюингтон.
– Понятно… понятненько. А где ты сейчас живешь?
– В Чизвике.
Я слегка потер нос.
– Ммм… не пойми меня превратно… но тебя с натяжкой можно назвать шотландкой, верно?
– Я родилась здесь. И каждую неделю приезжаю сюда на съемки: студия базируется в Глазго.
– Я уверен, что все будет в порядке. «Дай мне ребенка до семи лет…», как говорят иезуиты… Просто, если мы хотим развить шотландскую тему, мне нужно обыграть Маучлин, потом Ковентри и Строук Ньюингтон.
– Понятно.
У нее был извиняющийся вид, словно она чувствовала себя виноватой за то, что создала мне такую проблему. Конечно, все было разыграно – вежливое профессиональное сожаление, такое выражение лица бывает у консультанта в магазине при фразе: «Я очень сожалею, но на этот товар скидки не действуют. Просто его поставили сюда по ошибке, случайно засунули в кучу мусора, по невероятному капризу судьбы». Но мне все равно было очень приятно. Ведь Джорджи могла бы легко пожать плечами со словами: «Дорогой, не забывай, я плачу тебе за эту работенку».
– Не то чтобы обыграть Ковентри и Строук Ньюингтон будет так уж сложно… – сказал я.
– А Чизвик?
– Ммм… Давай посмотрим, сможем ли мы вообще избежать упоминания о Чизвике, попробуем так?
Я планомерно расспрашивал ее о главном: родители, братья-сестры, друзья, образование, имена, даты и прочие сведения. Она долго и сбивчиво рассказывала о том о сем, я всего лишь руководил беседой. Ей доставляло удовольствие рассказывать о себе так, что это не напоминало суровое испытание, вытягивающее из меня все соки, как порой случалось. Я мог заставить гонщика воодушевленно болтать часами о шпинделях, но как только дело доходило до его школьных лет (чтобы читатели посчитали его человечным и привлекательным, иначе как можно было заставить их интересоваться тем, какие шпиндели он использовал в своей жизни?), он отвечал нечто подобное: «Мои школьные годы? Ну, все нормально было. Как у всех». И молчание. Джордж, наоборот, была настолько откровенна, что я порой смущался. Я узнал о ее первом сексуальном опыте (глава «Первая любовь» в книге, могу вам открыть секрет), она вспоминала мельчайшие детали, хотя я всего лишь поинтересовался, что она делала после школы в Ковентри… Джорджи даже изобразила всё в лицах.
Пленка закончилась, и я прервался, чтобы перевернуть кассету. Всегда пренеприятный момент. Людям кажется, что они обязательно должны что-то сказать, когда я меняю пленку. Такая же потребность заполнить паузу возникает, когда бармен наливает вам кружку «Гиннеса» или механик разглядывает мотор вашей машины. В моем случае, учитывая, что диктофон не работает, им нужна уверенность, что их реплика будет совершенно неважной и неинтересной.
