Помогал гражданским вырыть труп зарытой осенью лошади. Жутко от вони. А они что-то унесли, варить студень.
И еще: раз к костру пришел греться незнакомый солдат. Сказал: "В бою заблудились — лейтенант глупый был; пришлось его пристрелить, вот его валенки". Но, думаю, он просто врал, чтобы пустили погреться.
А вот правда. По пустому шоссе Ленинград — Понтонная несем для телефонов и раций батареи. Нас трое. Куклин, наш комвзвода, самый крупный. Взял вещмешок тяжелых "кирпичей" — батарей БАС для рации. Ночь, гололед, ветер. Куклин стоит на шоссе на коленях — поскользнулся, и нет сил ни встать, ни сбросить мешок. А у нас нет сил его поднять. Так отдыхаем. Потом он встает.
Мне до сих пор кажется, что слова песни: "Темная ночь, только пули свистят по степи…" — рассказывают о том, что я слышал тогда на этой дороге.
Стало веселее от победы под Москвой.
Голодно. Но армию кормят. Откладываю еду снести жене. Им много хуже. С 3 января нам повысили паек.
6-7 февраля. Дивизию отводят в резерв. Предстоит пройти пешком маршрут Спиртострой — Рыбацкое — Мясокомбинат. Лошадей, во всяком случае ходячих, нет. Каждому — волокуша или санки с грузом в несколько пудов (провода, телефоны, свои вещи). Идем разрозненно, каждый в своем темпе. Я съел из запасов ложечку масла и кусок сахара и потому — бодрее других.
Отдыхаю у какой-то пожарной части. Плита, женщина жарит котлеты. Несколько человек едят. Греюсь. Спрашиваю, откуда мясо? "Пойдем". За углом свежий разрыв снаряда, рядом — убитый разрывом. Из бедра вырезана полоса мяса. "Наш же товарищ".
Иду дальше. Переезд в Шушарах. Отдыхаю. Из-за насыпи показывается голова Васи Горохова, нашего телефониста, но сани стаскивают его назад. Он появляется снова. Приходим с ним одними из первых, это позволяет согреться.
Круг замкнулся, мы снова у Мясокомбината.
Еще из рассказанного мне. На Понтонной — Саперной или на Красном Кирпичнике в одном из домов, где стояли военные, вдруг — вонь. В подполье умер от голода сын, которого мать прятала от мобилизации.
Мое письмо о походе в город 15 (или 14-го) февраля 1942 г. даже мне тяжело читать — писал слишком усталый, и злой от ужаса, что жену увидел по существу невменяемой.
Что еще помню об этом дне? Имел я задание попытаться получить товарища из госпиталя обратно в нашу часть.
На 10-й Советской соседка, бывшая моя няня Дуня, страшная, но живая! Дал ей ломоть хлеба.
На ул. Жуковского, куда ходил за товарищем, — ледяные потеки помоев на лестнице. Открытые квартиры, темный коридор, старик со свечей, мать товарища, сидящая около покойника. Это умер его старший брат. Дал и ей кусок хлеба.
От госпиталя, что был в здании гостиницы в начале улицы Восстания, шел по Невскому. Днем часа в два помочился на Аничковом мосту. На Невском — ни души.
Отнес пакет в порт, жене Лисиненкова, оттуда — к Нине на Нарвский проспект повез саночки дров. Надя Лисиненкова мне помогала. Убило меня то, что моя жена ела принесенную мною еду, прячась от собственной матери. Тусклый взгляд. Прямые пряди волос. Вши. Я ушел раньше назначенного.
Отсюда — злость в письме. Убит мой двоюродный брат Вилли Залгаллер. Он был певцом в джазе. Я был далек с ним, редко виделся. И огрызнулся в письме. А он погиб, возвращаясь из разведки, не увидев свою новорожденную дочь Олю. Теперь я ее иногда вижу. Огрызнулся я в письме и на брата Люсю, не стоя сам его.
Николай Тихонов. Маленького роста, пропорциональный, весь, как из железа. Монтажник-высотник. Дикий ругатель. В армию пришел из-под ареста: говорит, что сбросил сверху балку на директора завода, сделавшего ему замечание (о ругани).
Первое знакомство; на приказ идти ему и мне ответил: "С жидом не пойду". Потом был моим лучшим другом. "Виктор, этого засранца мы с собой не возьмем".
Вместе с ним мы стали сержантами. Вместе подали в партию в день, когда немцы взяли Тихвин. Рекомендацию нам давал Куклин.
Сходил и Тихонов в город. Говорит: "Жена скурвилась. Официанткой в Смольном была. Сытее других. Завела лейтенанта. Я, говорит, ей рожу набил, посуду, шкаф — побил, одежду порезал. Будет знать. А детей увел к тетке".
