Мало сказать, что мы живем в мире, где предательство возможно в любой момент и в любых формах: предательство всеми всех и каждого самим собой. Я повторяю: кажется, что сама структура нашего мира рекомендует нам предательство. Зрелище смерти как вечный призыв к отступничеству. Возможно, сущность нашего мира и есть предательство. Но, с другой стороны, провозглашая это, не делаемся ли мы сообщниками этого предательства?
Память как онтологический показатель[19]. Связана со свидетельством. Не заключается ли сущность человека в том, чтобы быть существом, которое может свидетельствовать?
Проблема метафизических оснований свидетельства, очевидно, является одной из самых центральных. Необъяснимо. "Я присутствовал, я утверждаю, что я присутствовал". История всецело зависит от свидетельства, которое она продолжает; в этом смысле она укоренена в религии.
Я обнаружил и многое другое, прогуливаясь между Пантеоном и бульваром Распай. Впечатление необыкновенной плодотворности.
Я думал также об обряде, что он созвучен верности, и
0 предательстве, которое устраивается в самой глубине повседневности под видом привычки. Это согласно с тем, что я записал сегодня утром о творческой верности. Не является ли это, кроме того, самим определением святости?
Я также предположил глубокий смысл культа умерших, заключающийся в отказе предать того, кто был раньше, рассматривая его просто как не существующего больше. Активный протест против известной игры видимостей, которой отказываются уступить или отдаются полностью. Сказать: "их больше не существует", — означает не только отказаться от них, но и отречься от самого себя и, возможно, предаться отрицанию в абсолютном смысле.
Я рассматривал, наконец, возможность размышления над самим понятием доказательства существования Бога
— касательно доказательств томистов. Факт, что они не об — ладают универсальной убедительностью. Как объяснить эту частичную неэффективность? Они полагают, что следует предварительно утвердиться в Боге, и делают заключения на основании восстановления на уровне дискурсивного мышления совершенно иного действия. Я полагаю, что это ложный путь, как бывают ложные окна.
Размышляя обо всем этом, я спрашивал себя, не является ли инструментом моего мышления рефлексивная интуиция, природу которой нужно было бы уточнить.
Возможно, мы живем в привилегированную эпоху с религиозной точки зрения, поскольку предательство, присущее этому миру, открыто проявляет себя. Иллюзии XIX века теперь рассеялись.
Выражение "рефлексивная интуиция", конечно, неудачное. Но вот что я хочу сказать. Мне кажется, я готов признать, что я — на определенном уровне моей личности — нахожусь перед лицом Бытия; в некотором смысле я его вижу; в другом смысле я не могу сказать этого, потому что я не постиг себя видящим его. Эта интуиция не поддается рефлексии, да и недоступна ей. Но она освещает, вращаясь вокруг себя самой, весь мир мыслей, будучи по отношению к нему трансцендентной. Говоря метафизически, я не вижу другого способа осознания веры. Это, мне кажется, очень близко к александрийцам, но нужно проверить. Я думаю, что в основе всякой верности лежит интуиция такого рода, но ее реальность всегда может быть подвергнута сомнению. Я всегда могу сказать: "Да, я думал, но я ошибался…"
Очень занят проблемой свидетельства. Не совпадает ли зона свидетельства с зоной опыта в широком смысле? Мы сегодня стремимся умалить свидетельство и видеть в нем лишь более или менее корректное выражение переживания (Erlebniss). Но если свидетельство сводится только к этому, оно превращается в ничто; оно становится невозможным; ибо абсолютное ничто может гарантировать лишь то, что переживание способно сохраняться и подтверждаться. Это следует объединить с тем, что я записал вчера о том, что мир связан с предательством (созидательным или нет) и что он все более и более сознается таковым.
В природе всякого свидетельства заложена возможность быть подвергнутым сомнению. Стремление преодолеть это недоверие — во всяком возможном свидетельстве, в свидетельстве как таковом. Имеет ли эта процедура законное основание? Имеет, если мы в состоянии определить a priori условия, которым должно соответствовать свидетельство, чтобы его ценность была признана, и показать затем, что эти условия не реализованы. Но здесь, как в случае экзистенциального сомнения, речь может идти только о принципиальном обесценивании, о памяти и обо всех видах концептуального переноса невыразимого в себе переживания.
