– Это война, – произнес он.
Если это был человек, который сбил нас, – а я позднее получил этому подтверждение, – его рыцарское поведение в бою тем более было достойно похвалы. Он мог легко убить нас обоих из чувства мести за свою ужасную утрату.
Кох послал за чаем и сухим печеньем, что было очень кстати. Дон и я три раза в день получали лишь по куску черного хлеба, слегка смазанного маргарином, и тарелку водянистых щей на обед. Внезапный недостаток питания после относительно хорошей еды, к которой я привык в Англии, несмотря на военное время, заставил бы меня почернеть, если бы я слишком быстро отправлялся на свою тюремную койку. За чаем Шпрекельс и я продолжили осторожную беседу через Коха. Когда меня спросили о том, что я думаю о дальнейшем ходе войны, я ответил, что считаю положение Германии безнадежным. Союзники теперь твердо закрепились в Европе, а Красная армия уже у границ рейха. Должно было пройти немного времени, чтобы эти громадные армии с их подавляющей авиационной поддержкой смогли пожать друг другу руки. Я не знаю, произвели впечатление эти мои замечания на моих собеседников или нет.
Я не мог не восхищаться Шпрекельсом, который казался таким откровенным и дружелюбным и во многих отношениях походил на многих моих друзей в Королевских ВВС. Перед уходом он сказал, что вскоре отправляется на фронт в Нормандию и будет воевать против наших «спитфайров». Очевидно, он не встречался с ними в бою и спросил меня, как я оцениваю их характеристики. Я предпочел изобразить незнание. Прощаясь, мы пожали друг другу руки, я пожелал ему удачи и пообещал угостить его шотландским виски, когда мы выиграем войну. В то время я и не мог предположить, что однажды мы будем писать друг другу, как старые друзья, а не враги.
Во время последнего допроса Кох вывел меня на прогулку по небольшой территории лагеря, одновременно оценивая общую ситуацию в мире. Он рассуждал об угрозе большевизма и сказал, что Германия начала крестовый поход, чтобы спасти мир от красных орд. Он даже предположил, что на этом последнем этапе войны Германия и Англия должны уладить разногласия и объединить силы, чтобы спасти западный мир. Вина за войну, доказывал он, лежала на евреях всего мира, а наши две страны никогда не должны были сражаться друг с другом. Геббельс говорил то же самое уже много раз, так что я не был впечатлен. Я сомневаюсь относительно того, что этот очень интеллигентный человек в действительности верил всему этому. Непосредственно перед тем, как я вернулся в свою одиночную камеру, он посмотрел на меня и сказал:
– Вы белокурый, словно немец, и, вероятно, имеете нордическую кровь. Хотите ли вы снова летать, но на сей раз с Германией, против России?
Я с большим трудом удержался от смеха.
Заметив это, он добавил:
– Но, поразмыслив, я думаю, что если бы мы дали вам самолет, то вы попытались бы добраться на нем домой.
Как он был прав!
Скоро Дон и я вместе с другими военнопленными начали длинное путешествие на поезде в Stalag Luft III в городе Саган, около Бреслау,[133] недалеко от польской границы. Детали тюремной жизни лагеря так хорошо показаны во многих превосходных книгах, что я сокращу эту главу своей жизни до нескольких параграфов.
В течение десяти месяцев плена я должен был, подобно тысячам других, бороться со скукой, поддерживая физическую и умственную форму.[134] Побег на этой последней стадии войны жестоко карался. Попытка едва ли заслуживала такого риска. Враг продемонстрировал, что готов на хладнокровные убийства, чтобы остановить такое стремление. Расстрел 50 военнопленных в марте 1944 г. был преступлением, совершенным гестапо и СС. Люфтваффе не потворствовало им, глядя на них с большим отвращением, как и мы.
Пленные из Stalag Luft III во время всего моего пребывания в Германии дважды перемещались на другое место. Первый раз это произошло в январе 1945 г., когда лагерю угрожал захват русскими частями, наступавшими на Бреслау. В очень холодную погоду мы сначала совершили пеший марш, а затем нас посадили в автофургоны для перевозки скота (восемь лошадей или сорок человек). Американцев отправили в Люкенвальде,
