– У, с-сука, я думал, ты друг, блядь, что ты дружбан мне, а ты слякоть… Мразь ты, слюнтяй вонючий, пораженец…
И так он меня клеймил, пока не доволок до белого камня.
– … пидарас ты ебаный, говносос!
И тут я изловчился и, выплюнув наконец эту мудацкую резинку, заорал:
– Да сам ты говносос! Ты что?! Ты что, сука, делаешь?!
А у Графа у этого ручищи – во! Ножищи – во! Живот такой здоровенный, жопа волосатая, яйца, как у быка, до пола достают, а хуище, ну просто траву коси!
– За что, скажи хотя бы за что?! – кричал я.
Но он тихо и мрачно продолжал, не обращая на меня почти никакого внимания:
– Урод ты, ублюдок. На людей срал из окна, на их машины.
– Да при чем здесь машины?!
– При том.
– Я, что, на твою срал?
– Нет.
– А чего же ты тогда затеял все это дерьмо?!
Он вдруг замер и слезы показались на его глазах:
– Да потому что я люблю тебя, Володька.
– Ты, что… эт-та… решил трахнуть меня что ли?
Граф вытер слезы, высморкался и, посмотрев на облако, приближающееся к нам совсем с другой стороны, вдруг вынул из-за пазухи нож.
– Да нет, я решил тебя просто убить.
Это было маленькое облако, чернеющее на глазах и, судя по всему очень тугое, до того, что в нем, как в черном яйце, играла синева. Оно быстро приближалось к нам с севера. Какие-то злорадные кровяные прожилки словно бы уже поблескивали в нем, и я вдруг понял, что сейчас, вот сейчас под ударами Графова ножа я и вправду стану наконец-то обозначен. И, что, принимая форму жертвы, разрешусь наконец в тот четкий и яркий зигзаг, каким рано или поздно должен стать тот, кто жаждет избавиться от своего отчаяния.
