- Баржу ремонтируем, - рассказывал он. - У Достоевского в записках ломали баржу. Здоровые, сытые, любили на урок брать работу. Цепи звенели на людях, а работа кипела, а мы на урок не берем, нам бы день кое-как скоротать. Этот бугор помягче Беседина, отвернется от нас, как будто и не видит, а мы бездельничаем. Взял в бригаду трех картежников, те связаны с вольняшками, заботятся о процентах, а сами вовсе не работают. Девятисотка выписывается пока...
Иванов принес мне карандаш, старую книжку с мелким бледным шрифтом и посоветовал на ее страницах писать. А что удивительного? Достоевский записки свои о каторжниках начал в госпитале острога, первые главы долго хранились у госпитального фельдшера.
Я записывал кое-что из прошлого, задумывался, поглядывая в окно на кучевые облака, на редко пролетавших ворон, хлопотливо заботившихся о гнездах. Появились проталины в зоне, грачи похаживали по земле, разыскивая зернышки прошлогодних трав.
На воле я не приглядывался к птицам, а в лагере завидовал им, улетавшим за колючую проволоку. Оказаться бы на опушке леса у дороги, размытой дождями, увидеть бабочек, услышать лягушек, болотных и озерных птиц...
Сосед по кровати вспоминал дубовую рощу, великанов с корой, покрытой глубокими трещинами. Триста лет красуется дуб на просторе! Из древесины умел он делать бочки, паркет, откармливал желудями свиней. Желуди наполовину с картошкой - жирели чушки. Копейки стоило свинью откормить. Ожил бы на свининке теперь...
- А у нас черноземы, - рассказывал другой, - и удобрять не надо. До пашни верст пять-шесть, а навоз со двора вывозили только за село. Жгли весной. Сибирь.
- Неужели жгли? А на Калужской земле навоз продается недешево.
- Россия большая - по-разному...
- Нищие вы, Калуга... Теленок у двора пасется на привязи. А вот в Сибири...
- Слушай, брось хвастаться. Ел ты в Сибири яблоки? Ты их не видел. А помидоры? - Калужанин поднялся с кровати. - У нас помидоров в колхозе по гектару сажали. Поспели - гектар красный, как знамя! Успей убрать.
Больные жили воспоминаниями о воле, преувеличивая прелести ее. Один на койке повторял:
- Порыбачить бы в нашей речушке. Я перегораживал ее плетенкой из прутьев, была сеть маленькая. На сковородке карась со сметаной...
- Иван, не терзай. Молчи. Опять довели до голодовок! Крестьянина бьют по рукам.
- Ты бы молчал. Нарвешься на стукача...
- Сколько молчать? Сто лет? Революция - молчи, колхозы - молчи, в тюрьму загоняют - молчи, войска отступили - не смей сказать. Мне умирать скоро, а я стукачей боюсь. Засели в Москве - народ ненавидят, а народ не догадывается...
- Здесь, мужик, твои разговоры не помогут. Намалевал картину - и успокойся на больничной койке.
С позволения врача я зашел в медицинскую дежурку спросить, многих ли спишут актами как безнадежно больных. Врач, тоже заключенный, пожал плечами, усмехнулся.
Я оглянулся на шкафы, ящики и вслух прочитал на них крупные надписи по-латыни.
- Минутку, минутку, - остановил меня врач, - откуда у вас латынь?
- Окончил два курса медицинского института...
- Господи, да вы же доктор без пяти минут! Кроме шуток. И такой капитал утаили!
Я рассмеялся, далеко от меня до медицины! Какие зачеты сдал? Нормальная анатомия, гистология... Сказал врачу, как по-латыни называются растворы, отвары, настойки, мазь и даже щегольнул крылатой фразой.
- Фразу эту здесь некоторые знают, - ответил врач, - в гимназии учились, помнят французский, немецкий, но вы с латынью встретились в медицинском институте. Сегодня вечером пойдете с фельдшером раздавать лекарства. Гриша вас подучит. Наденете белый халат.
С волнением ждал я вечера. Справлюсь ли? Придется помогать молодому грубоватому фельдшеру Грише. Он отбывал срок за хулиганство. Говорил, что никогда не потеряет охоту к выпивке и гульбе. Имел в женской зоне любовницу. Перед встречей с ним в больничном корпусе она надевала белый халат, который приносила с собой, будучи помощницей медицинской сестры в женской зоне. И Гриша бывал в той зоне будто бы по фельдшерским надобностям. Знали многие, а вернее - догадывались о его любовных делах, но не пойман - не наказан.
