Самые большие и самые роскошные дворцы были отданы под учреждения культуры. А остальной жилой фонд просто достался классу-победителю. Огромные апартаменты петербургского центра были разгорожены на клетушки метров по десять – двенадцать. И в каждую такую клетушку новая власть переселила по семье с окраины. Развешенное в коридорах мокрое белье, обписанные парадные, запах подгоревшего жира на кухнях. Там, где до 1917-го жила одна семья, теперь жило человек пятьдесят. Доходило до того, что некоторым неженатым пролетариям выдавали ордер на заселение в ванную комнату. Пусть небольшое, зато собственное и почти бесплатное жилье. В этом случае владелец ордера спал прямо в ванне, а если кому-то из жильцов нужно было помыться, просто сворачивал матрас и ждал полчасика, стоя в коридоре.
Самой известной коммуналкой стало гигантское «Городское общежитие пролетариата», расположенное в здании прямо напротив Московского вокзала, где теперь находится гостиница «Октябрьская». Сокращенно общежитие называлось «ГОП № 1». По распространенной легенде, от этой аббревиатуры и происходит слово «гопник». К середине 1920-х в общежитии было прописано почти четыреста человек, средний возраст которых не превышал двадцати четырех лет. По большей части, уже к двум дня в здании не оставалось ни единого трезвого человека. Грабили «ГОПники» все, что рисковало приближаться к их логову ближе, чем на километр.
Мера по уплотнению задумывалась как временная, но просуществовала долго. В коммуналке на набережной Невы родился и я. Когда-то в моей квартире жил гетман Скоропадский, первый президент послереволюционной Украины. А к моменту моего рождения в ней были прописаны двенадцать семей. Несколько десятков жильцов.
Первые воспоминания моей жизни – огромные, больше пяти метров высотой, потолки с лепными ангелами. А еще – коридор, такого размера, что по нему можно было кататься на велосипеде. Я и еще двое мальчишек играли в этом гигантском коридоре в футбол, а взрослые нас совсем не замечали. Тараканы размером с мышь, один на сорок человек телефон, в туалет каждая семья ходит с собственным рулоном туалетной бумаги, восемь газовых плит на кухне и обои еще довоенной поклейки. Зато из окон этой квартиры была видна вечно серая Нева и крейсер «Аврора» напротив. Маленький, я часами лежал на подоконнике, смотрел на реку и город и чувствовал, что весь этот дождливый мир принадлежит мне.
В своих мемуарах литературовед Виктор Шкловский писал:
В 1921-м разрешили свободную торговлю, и сразу открылись кафе, тысячи кафе. Ни в одном городе мира нет такого количества кафе, как в Петербурге. Еще вчера людям нечего было есть, а сегодня на каждом углу продают пирожные. Оказалось, что в послереволюционной России больше всего нужны были именно пирожные.
Светская жизнь понемногу возрождается. К середине 1920-х в городе имелось уже сорок шесть ресторанов. Самый роскошный располагался на Невском, слева от лютеранского собора Святого Петра. Первые годы после революции тут квартировала агитационная контора, выпускавшая революционные плакаты «Окна РОСТА». А теперь плакаты убрали и в здании снова открыли ресторан с дореволюционным названием «Доминик».
Одна из газет так описывала местную атмосферу:
Сразу меня оглушил оркестр. Кабак тут был в полной форме. Тысяча и один столик, за которыми невероятные личности, то идиотски рыгочущие, то мрачно пропойного вида. Шум, кавардак стоял отчаянный. Это заведение разместилось в нескольких залах. Но всюду одно и то же. Между столиками шлялись всякие барышни, которые продают пирожки или себя, по желанию.
От прежних хозяев в новом советском «Доминике» сохранился только ковер, по которому стадами скакали блохи. Но ресторан сразу стал считаться роскошным. Нэпманы приводили сюда молодых девушек, напивались и орали, чтобы девушки станцевали им канкан. Те стеснялись, но ножки все же задирали. Танцевать канкан тогда считалось верхом раскрепощенности.
Еще одно модное местечко располагалось на Владимирском проспекте, там, где в советские времена находился знаменитый пивбар «Жигули».
